Сергей Кузнецов - Живые и взрослые (сборник)

Идет дождь, и во всем этом огромном мире нет тебя.

Здесь ничего не меняется, Марина. Ничего, кроме песен по ящику, кроме рекламных роликов, кроме одежды на манекенах, – ничего, кроме моды. Мы гонимся за модой, мы словно пытаемся убедить себя, что время все-таки существует, что завтрашний день хотя бы чем-то отличается от сегодняшнего.

Если бы мы знали, что когда-нибудь вырастем, мы бы не тратили время на эту ерунду.

Но мы не вырастаем. Нам вечно будет пятнадцать лет.

На два года больше, чем было тебе, когда мы встретились.

Здесь нет времени – и мне трудно представить, что оно есть хотя бы где-то.

Я пишу тебе письмо, которое ты никогда не прочтешь, и представляю ту девочку, которую видел последний раз: каштановая прядка, голубые глаза. Никакой косметики, никаких украшений. Такой я представляю тебя – а ты, должно быть, давно уже выросла, закончила школу, вышла замуж, родила детей… мальчика и девочку… может, даже назвала мальчика в мою честь, Майком. То есть Мишей. У вас ведь нет имени Майк.

А у нас нет имени Марина.

Есть Марианна, Мэри-Энн, Мария, Мэри… много имен, но Марины нет.

Марины нет.

Здесь нет тебя, понимаешь? И это – самое страшное.

Я бы хотел забыть о тебе. Я бы хотел влюбиться в обычную мертвую девушку, в какую-нибудь Машу или Соню, раз уж мне так нравятся живые имена. Я бы обжимался с ней на переменах, целовался взасос, тискался на школьных дискотеках… был бы как все.

Но так получилось, что я влюбился в живую девочку на два года младше меня. В девочку, которая даже не умеет целоваться. Которая, наверное, даже не понимает, что это такое – влюбиться. Которой, может быть, сейчас уже больше лет, чем мне, больше лет, чем моему отцу.

Я пишу это письмо, а ты, быть может, сморщенной старушкой лежишь в кровати, не в силах подняться без посторонней помощи, – и во всем огромном мире живых нет ни одного человека, который помнил бы тебя такой, как помню я: маленькой девочкой, еще не сознающей своей красоты.

Когда мы прощались, я сказал, что мертвым нельзя любить живых – потому что у мертвых нет времени. Ты вырастешь, сказал я, а вот я навсегда останусь пятнадцатилетним.

И это значит – мы никогда больше не увидимся. Даже когда ты уйдешь, когда пересечешь Границу – ты будешь совсем другой, ты все забудешь, не узнаешь меня, и, наверно, я не узнаю тебя.

Здесь нет времени, я не могу представить, как время делает из девочки – девушку, потом – женщину, а потом – старуху.

Я не могу представить тебя иной, чем видел в тот, последний, раз. Для меня ты всегда останешься семиклассницей, юной и прекрасной. И я прошу тебя: не спеши. Проживи свою жизнь до конца, до глубокой старости. Выйди замуж, роди детей, дождись внуков. Может быть, кто-нибудь из них будет похож на тебя. Может быть, когда там, у вас, пройдет много лет, твоя внучка, пиная ногой красные листья, пойдет в седьмой класс теми же улицами, какими когда-то ходила ты. Дай бог, чтобы она была похожа на тебя.

Вряд ли я увижу ее. Вряд ли рискну еще раз пересечь Границу: гибель дяди Арда оказалась слишком дорогой ценой за подобные путешествия.

Я не хочу рисковать. Я боюсь за тебя, Марина. Я хорошо помню, как мой дядя предостерегал тебя и твоих друзей.

Поэтому я не отправлю это письмо. Я сотру эти слова из компьютера, вычищу ему память, чтобы мой отец не мог их прочитать. Не хочу напоминать ему о тебе – но, боюсь, он и так слишком хорошо тебя помнит.

Ты знаешь, Марина, тебя в самом деле нельзя забыть.

Я – никогда не забуду. И, хотя ты не прочтешь это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я влюбился в тебя навсегда, влюбился на всю смерть.

Видишь, Марина, какое у меня получилось грустное письмо. Честное слово, я не хотел. Я бы с радостью рассказал что-нибудь смешное, новую шутку, анедкот – но у нас почему-то не бывает свежих анекдотов.

Но все равно – из далекого Заграничья, из мест, куда ты еще не скоро попадешь, я прошу тебя: улыбнись! Улыбнись мне, Марина, и, может быть, я смогу улыбнуться в ответ, смогу больше не сдерживать слезы.

Я снова прощаюсь и снова целую тебя – целую еще раз, целую и люблю всем сердцем.

Весенний ветер раскачивает над улицей праздничный транспорант, надувает, словно парус, морской рябью морщинит голубое полотнище, серебряные буквы переливаются, словно пена на гребне волны.

Слов не разобрать, но Лёва и так знает – там написано: Живые женщины – свободные женщины! – классический апрельский лозунг, старый, еще до Проведения Границ, с тех времен, когда живые женщины боролись против притеснения. Какое там было притеснение, сейчас толком никто не говорит. Лёва где-то читал, что когда мужчина становился мертвым, его жена должна была последовать за ним. Но если подумать: что значит «последовать»? Ведь тогда еще не было Границы – значит, можно было последовать, а потом вернуться? Какое же это притеснение?