Ольга Лисенкова - Потустраничье

Мать увидела испорченную одежду, раскричалась, а отец услышал, что старик-горшечник не выгнал меня прочь, и хмуро отрезал:

– Помолчи, жена. Кой день из этого олуха толк вышел. Рубаху новую сошьёшь, чай, не впервой.

Мать поворчала, но всё же достала из сундука новое платье, сунула, не глядя, мне в грязные руки. Кое-как отмывшись в лохани на заднем дворе, рухнул я спать.

И приснился мне Лес. А над Лесом бушевала буря. Я шёл к тому самому оврагу, то и дело оступаясь на скользких мокрых камнях, запинаясь о корни. Ливень заливал глаза и больно хлестал по щекам, ветер путался в кронах и выл от злости, исколовшись о жёсткую кедровую хвою. Мне всё казалось, что я уже совсем рядом, что за следующим поворотом тропа нырнёт вниз, но снова и снова она уводила меня в сторону. Тёмный разгневанный Лес шумел и гудел, цеплял ветками за одежду и не хотел пускать меня к оврагу. Над головой с воплями и стрекотом принялась кружить целая стая сорок. Я удивился, почему они не скрылись от шторма, остановился и запрокинул голову, пытаясь разглядеть, что испугало птиц. И тут одна из них резко нырнула вниз. Я не успел ни охнуть, ни отвернуться, ни вскинуть рук – шарахнулся, оступился, упал на спину, а острые когти впились мне в щёки, больно царапая старый шрам от тетивы и добавляя новых. С пронзительным воплем проклятая птица клюнула меня прямо в левый глаз.

Я проснулся от собственного визга, на полу, весь мокрый: мать, не добудившись, окатила меня водой из ковша. Лицо нестерпимо горело, глаз дёргало острой колючей болью. Я с трудом заставил себя прикоснуться к нему трясущейся рукой. Хвала Святым Рекам, на лице не было ни царапины. Сон так потряс меня, что уснуть я больше не смог, а как пришёл к деду Каславу, рассказал ему во всех подробностях. Старый горшечник нахмурился больше обычного, пожевал губами и пробурчал:

– А ты что думал: даром тебе всё отдадут?

Отвернулся и сел за гончарный круг. Я попытался выспросить, что он имел в виду. Дед Каслав звучно шлёпнул кусок глины на круг и недобро зыркнул из-под бровей.

– Сам разберёшься, коли не дурак. А нет – тебе же хуже.

Больше я ничего от него не добился и крепко задумался. Мысль о том, что наши сказки не так просты, как принято считать, уже приходила мне в голову, но я привычно от неё отмахивался. Теперь же принялся вспоминать любимые истории про Радимира Защитника. Далеко не сразу пришло мне на ум, что всякий раз, беря что-то у Леса, он непременно отдаривался. Да и кто, право, обращает внимание в сказке о героических подвигах на такие пустяки, как герой ходит на охоту, по грибы да на рыбалку. Но, вспомнив, я решил проверить.

До оврага добрался быстро, даже не заблудился, хотя после сна так и ждал этого. Набрал мешок глины, а прежде чем выбираться – раскрошил на плоском камне краюху хлеба, стащенную утром у матери из-под руки. Оглянулся, нет ли кого, не услышат ли, наклонился к камню и прошептал:

– Прими, Отче Лесе, накорми своих птиц.

Вскочил, поклонился и бросился прочь. Сам не заметил, как выскочил из оврага, не то что не споткнувшись – ни пятнышком одежду не замарав! Примчался к деду Каславу, стал рассказывать, да запнулся о сумрачный взгляд.

– Цыц, л о ше 1 1 Л о ше – глупец, придурок. , – сказал как отрезал. – Думаешь, самый умный? Спаситель народа? Да кто тебя слушать-то будет, дьете безымянное? Марш глину мешать. И не лезь, куда не велено.

– Но я же… люди же!..

– Кому сказал! – старик отвесил мне знатный подзатыльник, так что я мало не кубарем улетел к измазанному глиной корыту.

И всё же я не послушал деда Каслава. На другой день, рано поутру, первым делом помчался к старейшине Гойславу. Слушал он меня недолго. Хлопнул себя по коленям и давай хохотать. Обидно мне стало, аж слёзы брызнули. Право слово, дело ведь было о том, чтобы люди перестали пропадать зазря! Вскочил с колен, забыв о почтении, стал кричать и ругаться. Отче Гойслав тут же забыл о веселье, махнул рукой двум здоровым парням, что у дверей караулили. Выволокли меня под локотки да пинком с крыльца спустили, пригрозили в другой раз в тёмную запереть. Так и ушёл ни с чем. Только ладони о камни рассадил и новую одежду опять попортил. Дед Каслав встретил подозрительным взглядом, но я молча взял мешок и ушёл в овраг за глиной. От своего, впрочем, не отступился – всякий раз оставлял Лесу отдарок, иногда сам без обеда оставался, да жизнь моя мне дороже мнилась. А что другие о своей не думают… Злился я долго об этом. Но вслух больше не заговаривал.