Edward Crowfford - Elizabeth Drakeford

Ваш покорный слуга не заметил, как прошёл день, и что мой паж откровенно переживал за мое молчание, как будто меня умертвили, схоронив под ивами, наполнив мое тело обугленными стихами Бернса, Байрона, Мильтона, Голдсмита, сжигая их при мне… Вновь перечитал ваше творение. Вы прозаик: «Романтика в глубинах сердца» , – так вы подчеркнули пение серафимов в царстве Аидовом. «Чистосердечные помыслы английской литературы сквозь тончайшую скорбь, витающих состраданий, между огнецветными закатами, что приносят милосердию улыбку на изнуренном, уставшем лице поэтической натуры, изувеченной от переутомления ослабленных мгновений натянутой судьбы». Как мне быть, когда мы соприкоснёмся взглядом? Мягкосердечные скрижали помутнили мой разум, я ослеп, обескровлен, лишь дуновение ветра под серебряные звуки слёз, витающих мелодий нашептывали мне о том, что никто кроме тебя мне не говорил о восхваление небесной красоты поэтическими строфами, обжигая свитки священнослужителей, страдающих от неизгладимой боли святострасти, пучинной стрелы Купидона.

– Сэр, Томас Рэдклифф», – произнёс паж, удрученно смотря мне в глаза. Я вынужден настоять на том, чтобы вы поужинали сэр, – проговорил он. Вы не ели с самого утра. Меня начинает беспокоить ваше состояние, ведь вы никогда прежде не были настолько молчаливым, как сейчас. Вы то и делаете, что читаете, да молчите, – испуганно выдавив из себя эти слова, паж откровенно дал понять, что, блуждая в потемках содержания можно отчаянно сойти с ума и отречься от многих лиц.

– Прости, Жан-Люсьен, мне надо побыть одному, – проговорил я.

– Сэр, – я вынужден простить вас под давлением того, что меня угнетает ни только совесть, но и очень сильно грызёт тоска. Вы взяли меня на обучение. Дали слово моему честному отцу, вашему другу. Я хочу отплатить вам за столь щедрую помощь, оказанную моей семье. «Мы в нелегком положении, отец разорён на столько, на сколько может быть разорён чистосердечный человек, не укравший ни единого фартинга», – произнёс паж, пристально посмотрев на догорающие угли в камине. Я готов на всё, чтобы отдать свою жизнь за то, чтобы родительский дом жил, процветал, и всегда благоприятно содержался, в чистоте, добропорядочными людьми, помогающими моему отцу в его непростых делах, в чертогах пустоши Английских земель. Вы благородный человек с добрым сердцем, сэр Рэдклифф, я долгое время служу вам, и настолько же уверен в вашей чести, в вашей добропорядочности, насколько же мой отец верит в мою чистосердечность и искренность, перед ликами судьбы. Я был воспитан в благородной семье, и на сколько, насколько же и вы осведомлен о моём покровительстве, о мягкосердечных услужениях, воспитанных на сострадании и милосердии.

– Я видно слишком эмоциональный, что ваше сладкоголосье, молодой человек, перебило тяготу мрачных дум. Вы безусловно правы, я действительно вас понимаю, – с минуту стоял отстраненным от всего, даже фундаментальный мир меня не интересовал так, как я погрузился в мечтания, ах этот сладкий голос свободного творения мысли. Но удручен я тем, что вновь покорился даме, который раз моё сердце зажглось ярким пламенем.

В прискорбном состоянии паж остался в комнате, наблюдая за тем, чтобы я все же поел. Не смотрю ли я на доброго человека, помогающего мне, и иногда подчеркивающего мою натуру, моральную оболочку? На человека, который стал мне другом за время, проведенное в заточении собственных мыслей? Я хотел открыть кому-нибудь душу, раскрыть утаившуюся грусть погруженных затмений наивного художника. Меня влекла мечта – блаженная любовь, отсекающая крылья мелодичной влюблённости, божественными ликами, преклоняясь перед алыми рассветами. Темно-коралловый закат, обвенчанный Рафаэливыми крыльями бархатных переплетений сладострастия, исцелял прикосновением женственной кожи, девственно-ласкательных рук. Я мечтал о возвышенной любви, вдохнув ароматный бриз свежего, морского воздуха, положив на грудь лишь её письмо, прочувствовав сладостность искушений, в надежде на то, что она стала частью пронизывающей души сладкозвучных грёз.

Даже в таких замкнутых одеяниях, как любовь он находил искренность и честность, что я ценю большего всего на свете. «Aeternus amor – aeterna morte» *. Ядовитая исповедь опустошенного человека, ещё столь юного, за исключением того, что время не щадит никого, ибо и даже смерть, рано или поздно вознесет на алтарь обнаженный, призрачный лик девственной любви, неестественными пороками, умертвив телесный облик человеческого сострадания.