Энн Райс - Кровь и золото

– Она не захочет, – умиротворяюще и спокойно произнес он. – Я ее знаю. Я знаю все ее привычки. Она забрала меня с собой, потому что я боготворил ее. Но, отдав мне кровь, она не перестала быть моей богиней.

Я все сжимал его руку, оглядываясь по сторонам, словно готовился воззвать к богам. Пожалуй, если бы я выпустил свой крик на волю, стены дома рухнули бы.

– Как же так! – прошептал я. – Обрести ее лишь на одну ночь, на драгоценную ночь, полную разногласий.

– Вы с ней равны, – ответил он. – Я только инструмент.

Я закрыл глаза.

Внезапно я услышал, что она плачет, и, как только звук ее рыданий донесся до нас, Аржун аккуратно высвободил руку и мягким ласковым голосом объяснил, что должен пойти к ней.

Я медленно вышел из вестибюля, спустился по мраморной лестнице и, не обращая внимания на карету, растворился в ночной тьме.

Я отправился домой через лес.

Добравшись до дома, я прошел в библиотеку, снял парик, надетый для бала, швырнул его в угол и сел в кресло у письменного стола.

Я опустил голову на скрещенные руки и молча разрыдался. Я плакал так, как не плакал со времен гибели Эвдоксии. Прошло несколько часов, и я осознал, что рядом стоит Бьянка.

Она гладила меня по голове, и тут я услышал ее шепот:

– Пора вниз, Мариус, в холодную могилу. Тебе еще рано ложиться, но мне нужно идти, а в таком состоянии я тебя оставить не могу.

Я поднялся на ноги. Я схватил ее в объятия и дал волю безудержному потоку слез, а она горячо обнимала меня, не произнося ни слова.

И мы спустились в подземелье и разошлись по могилам.

На следующую ночь я первым делом отправился в дом, где оставил Пандору.

Там никого не было. Я обшарил весь Дрезден и все окрестные дворцы – шлоссы.

Не оставалось сомнений, что она уехала с Аржуном. Проникнув во дворец герцога, где как раз шел небольшой концерт, я выяснил официальную версию – красивая черная карета маркиза и маркизы де Мальврие до рассвета уехала в Россию.

Россия.

Не в настроении слушать музыку, я вскоре извинился перед собравшимися в салоне гостями и вернулся домой. Впервые за все время моего существования я ощущал себя до такой степени несчастным. Я узнал, что такое разбитое сердце.

Я сел к столу. Посмотрел в окно на реку. Ощутил дуновение весеннего ветра.

Я подумал обо всем, что нам с ней следовало сказать друг другу, вспомнил все аргументы, которые должен был привести в спокойной обстановке. Я твердил себе, что ее еще можно догнать. Объяснял себе, что ей известно, где я, что она сможет написать письмо. Я сказал себе все, что требовалось, чтобы не сойти с ума.

Я не услышал, как Бьянка вошла в комнату. Не услышал, как она села в большое гобеленовое кресло рядом со мной.

Подняв глаза, я увидел ее прелестную фигурку – безупречный юноша с фарфоровыми щеками, белокурые волосы перевязаны черной лентой, сюртук расшит золотом, красивые икры обтянуты белыми чулками, на ногах – туфли с рубиновыми пряжками.

Божественная маскировка – Бьянка в роли молодого дворянина, известная немногочисленным приближенным смертным как ее собственный брат. Она взирала на меня удивительно грустными непроницаемыми глазами.

– Мне очень жаль тебя, – тихо молвила она.

– Жаль? – спросил я, вложив в голос всю боль моей души. – Надеюсь, тебе действительно жаль меня, бесценная моя девочка, потому что я люблю тебя, люблю больше, чем когда-либо, и ты очень нужна мне.

– В том-то все дело, – произнесла она тихим сочувственным тоном. – Я слышала, о чем вы говорили. И я ухожу от тебя.

Три долгие ночи, пока она занималась сборами, я умолял ее не уезжать. Я стоял на коленях. Я клялся, что мои слова, обращенные к Пандоре, были сказаны только для того, чтобы заставить ее остаться со мной.

Всеми возможными способами я объяснял, что люблю ее и никогда не оставлю.

Я доказывал ей, что она не сможет выжить одна, что я боюсь за нее.

Но никак не мог изменить ее решения.

Только в начале третьей ночи я осознал, что она действительно уезжает. До тех пор я считал подобный шаг абсолютно немыслимым. Потерять ее? Никогда в жизни.

Под конец я упросил ее сесть и выслушать меня. Я самым честным образом излил душу, признаваясь в каждой произнесенной вслух гадости, в каждом низменном отречении от нее, в каждой отчаянной глупости, что я обещал Пандоре.

– Но сейчас я хочу поговорить о нас с тобой, – сказал я, – о наших отношениях.

Можешь поговорить, Мариус, – ответила она, – если тебе станет легче, но, Мариус, я все равно уйду.