Опус 2.
«…Какие сделать мне наброски?
Шекспир внушает уважение,
Как Пушкин, Гоголь и Островский.
Какие строки грубо ль, ласково
Улечься смогут на бумагу?
Что написать про принца датского?
О нём припомнить, может, сагу?
Я в детстве видел в виде витязя
Героя этого, как брата.
Мсти, милый Гамлет, за обиды все,
Нам причинённые когда-то!
Я пью за принца. Рюмка налита.
Пусть к счастью нас ведёт дорога!
Могу ли не любить я Гамлета —
Шута, безумца и пророка?
Он смотрит прямо в душу с оттиска,
В нём дивной харизмы есть призма.
Он чужд натуре донкихотовской,
Носитель зла и эгоизма.
Чем смог привлечь нас принц, сражавшийся
За что? За жизнь? За смерть ли нашу?
Тем, что, безумцем притворявшийся,
Мстил за убитого папашу?
Я отношусь к нему, как к призраку,
Что надо мной парит эклогой.
Как будто бы гороха пригоршню,
Рассыпал Гамлет монолог свой.
Пластичен Гамлет, как адажио.
Всё вывернуть смог наизнанку.
Откинув плащ свой, он поглаживал
Округлых мышц своих чеканку.
Как Гамлет, выйду ли на сцену я?
Портрет его пусть пишет Муза!
Масштаб раздумий – вся Вселенная.
Напомнил Гамлет Иисуса.
От мести Гамлет не откажется —
Болеет принц мой мести оспой.
Но к принцу этому, мне кажется,
Могу я обратиться с просьбой.
Из авторучки что мне выдавить
О том, кто с черепом беседует?
Какую рыбку-слово выловить?
О чём же написать мне следует?
О том, что разразится мести гром?
Смогу ль из мозга мысли вынуть?..»
Глава 1. Гамлет, принц датский в сослагательном наклонении
« Однако и без лишней скованности, но во всем слушайтесь внутреннего голоса. Двигайтесь в согласии с диалогом, говорите, следуя движениям, с тою только оговоркой, чтобы это не выходило из границ естественности. Каждое нарушение меры отступает от назначения театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так сказать, зеркало перед природой, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное – низости, и каждому веку истории – его неприкрашенный облик. Если тут перестараться или недоусердствовать, непосвященные будут смеяться, но знаток опечалится, а суд последнего, с вашего позволения, должен для вас перевешивать целый театр, полный первых. Мне попадались актеры, и среди них прославленные, и даже до небес, которые, не во гнев им будь сказано, голосом и манерами не были похожи ни на крещеных, ни на нехристей, ни на кого бы то ни было на свете. Они так двигались и завывали, что брало удивление, какой из поденщиков природы смастерил человека так неумело, – такими чудовищными выходили люди в их изображении… А играющим дураков запретите говорить больше, чем для них написано. Некоторые доходят до того, что хохочут сами для увеселения худшей части публики в какой-нибудь момент, существенный для хода пьесы. Это недопустимо и показывает, какое дешевое самолюбие у таких шутников…»
(В. Шекспир. «Гамлет принц датский». Акт третий. Сцена вторая. Здесь и далее – перевод Бориса Пастернака)
«Шекспир берет очень недурную в своем роде старинную историю о том: Avec quelle ruse Amleth qui depuis fut Roy de Dannemarch, vengea la mort de son pere Horwendille, occis par Fengon, son frere et autre occurence de son histoire ( С какой хитростью Гамлет, ставший впоследствии королем Дании, отомстил за смерть своего отца Хорвендилла, убитого его братом Фенгоном, и прочие обстоятельства этого повествования ), или драму, написанную на эту тему лет 15 прежде его, и пишет на этот сюжет свою драму, вкладывая совершенно некстати (как это и всегда он делает) в уста главного действующего лица все свои, казавшиеся ему достойными внимания мысли. Вкладывая же в уста своего героя эти мысли: о бренности жизни (могильщик), о смерти (to be or not to be быть или не быть (англ.), те самые, которые выражены у него в 66-м сонете (о театре, о женщинах), он нисколько не заботится о том, при каких условиях говорятся эти речи, и, естественно, выходит то, что лицо, высказывающее все эти мысли, делается фонографом Шекспира, лишается всякой характерности, и поступки и речи его не согласуются.
Читать дальше