Брайан Ходж - Дети Лавкрафта

Вот поэтому я и написала это, так чтоб никогда не пришлось произносить мне этого вслух или опять раздумывать об этом… так что я могу закрыть глаза, доверяя, что вы-то станете читать дальше и, если истина настолько устрашит вас, совершать поступки, без которых вера пуста. И все ж, произнося эти последние слова, я по-прежнему чувствую, как история разевает свою пасть и еще раз вгрызается в меня, заживо пережевывает меня и, полупережеванную, выплевывает обратно, чтоб молила я напрасно: пусть следующий раз, когда меня заглотят, станет моим последним.

Звук тот меж тем… что есть тот звук, от какого нигде не укрыться, даже когда он неслышим? Нытье какого-то вселенского механизма, в мощных шестернях которого мы бежим, толкаемся, плодимся? Ужасная трель ангела?

Какие же мы: жестокие, проклятые до глубины души или бездушные, – в любом случае не слишком-то велика разница. Истребители паразитов, превратившиеся в паразитов, засоряющие творения космоса: себя мы считаем невидимыми, но так ли это? Можем ли мы быть? Или нас уже так много, что нельзя нам не высыпать под ясный свет, заманивая собственное наше уничтожение?

Неужто нас то и дело отправляют в отбросы, бракуют, а мы о том и не ведаем даже?

Однажды я проснусь в темноте, расслышав произнесенное мое имя, и, знаю, я непременно переменюсь. Крылья прорастут у меня на спине, болезненно, как и при всяких родах… может, два или четыре, может, шесть, а то и больше. И тогда я полечу: вверх, вниз, на волю. Во тьму или в свет – неважно, как случится.

Просто подальше отсюда. От меня.

От всего.

А пока сплю я в своей Стесненной Пустоте недвижимая и притиснутая, будто мертвая. В надежде (несомненно, напрасной) перемениться прежде, чем проснусь.

Стивен Грэм Джонс– автор шестнадцати романов и шести сборников рассказов. Совсем недавно издательство William Morrow выпустило книгу под названием Mongrels («Дворняги») . Стивен живет в городе Боулдер, штат Колорадо.

Вряд ли я соберусь рассказать д-ру Робертсон об этом аспекте моего выздоровления. На данной стадии. Ей и без того хлопот хватает. Так, говорю, моя мама делала, когда я был маленьким, так и Лаура делала, когда мы поженились, так же всякий раз поступали и Аманда с Тэдом, когда денег выпрашивали.

Впрочем, ни один из этих фактов ни для кого из них.

Ни один из них не поймет. Ну… мама, может быть . Если на то пошло, она бы поняла, о чем я толкую. Она же в конце концов была там, когда мне было девять лет и когда все это случилось.

А вот д-ра Робертсон я стараюсь не обременять беспокойствами обо мне больше одного часа до обеда по вторникам. Мне не по душе думать, что она думает обо мне, когда я не с ней рядом. От этого у меня возникает ощущение, будто шагаю я сквозь длинный строй рентген-аппаратов, где, как я знаю, мне положено шагать нормально: знаю я, что не положено мне выказывать никаких признаков отклоняющегося поведения, только если хоть когда-то в истории такое вообще получалось, то для меня это новость.

Чем меньше материала я даю доктору для составления вопросов, тем больше я, зажатый в свинцовый кулак, способен придерживать в себе.

Как Роджер.

Вот уж это имя в ближайшее время я ей не назову.

Роджер – это большой датский дог из моего детства. Он умер еще до того, как я пошел в пятый класс. Конец рассказа.

Кроме как.

На днях ночью… ладно, д-р Робертсон, вчера ночью… я пробирался обратно в постель, наведавшись в ванную комнату. В моей комнате здесь, в хижине, темно, как вы понимаете. Аманда, помню, когда девочкой была, называла это «тьмой в горах». Для нее это означало, что стоит темнота, при которой все ж видны очертания, как она выражалась, призраки вещей, поскольку их реальные сущности погружены в сон. Ей пять лет было. По ее выходило, что звезды и лунный свет придают деревьям, валунам, машинам и кушеткам иные очертания. Впрочем, вчера ночью никакой звездный или лунный свет в мою спальню не проникал. Всего лишь неуверенное голубое свечение цифр на моем цифровом будильнике.

Показывало 2:12.

Я запомнил, потому как разбирался с отдельными черточками этих угловатых цифр, составленных из мерцающих маленьких жидкокристаллических черточек, будто вывернутых наизнанку костей самих чисел.

Если вы поупражняетесь, как я, если вам известны те семь долек, из каких может образоваться на дисплее любая цифра от нуля до девяти, вы их с первого взгляда сочтете.