Брайан Ходж - Дети Лавкрафта

(…что? Кирпичную кладку, каркасы? Грубую расстановку индивидуальных молекул?)

Или нечто куда более глубокое, в особенности если вы осуществляете знаковую транслитерацию между человеческим языком и… чем-то иным. Потому как, коль скоро вы на самом деле не знали, что делали, просто знай себе делали и делали… если вы подошли уже к тому, чтоб совершить ошибку, до того основательную, до того неуловимую, то вам не увидеть уже ее исправленной…

Говори, Господи, ибо слышит раб Твой [6] См. Ветхий Завет. Первая книга Царств, гл. 3. . Укажи мне пути Твои.

Ибо, слушайте, возвещу вам тайну великую: не все мы уснем, но все мы изменимся.

Под тяжестью своего орудия я плюхнулась головой вперед, высоко взметнув тучу пыли, на меня же со всех сторон посыпалась труха прогнившего дерева. Помню, вдыхала я ее, как ядовитые испарения. Помню, глаза закрыла.

Когда же снова их открыла, то лежала в чем-то сером и закрытом, все тело болело так, что я едва шевельнуться могла. Приземлилась я на свою кувалду, боек ее мне глубоко в бок вошел: то, что воспринималось открытой раной, на самом деле оказалось синячищем, каких у меня в жизни не было, задеты были часть толстой кишки и нижняя доля печени, и в конечном счете, может, поэтому мне и пришлось удалить желчный пузырь. Тем не менее мне повезло: не было сломано ни одного ребра, – хотя голова подвернулась под лучевые левой руки, да так, что обе кости едва не треснули от удара.

Какое-то время я лежала, силясь вздохнуть, пуская слюни, которые казались кровью. Потом сглотнула, откашлялась и едва не завопила во весь голос.

Темень, как и боль, ослабляли свою хватку неспешно: не разобрать, то или глаза мои привыкали, то ли что-то вроде слабого грибкового свечения пробивалось. В конце концов мне показалось, что я уже могу различать что-то – контуры, силуэты. Из неровных куч торчали затупленные штыри, вразброс, как попало, потолок удерживали стойки, бывшие куда как тоньше, чем хотелось бы, смесь обшивочных досок со штукатуркой изобиловала тенями. А почти прямо передо мной стояла ступенчатая пирамида (зиккурат), сложенная из кирпичей, спасенных с упокоившегося Завода. Отсюда, с пола, она казалась большой, но уменьшалась по мере того, как я, кряхтя и охая, переваливалась, разбиралась с руками-ногами, поднималась, подпирая себя кувалдой, а там и вовсе маленькой стала: даже в согнутом положении я вполне могла бы положить подбородок на ее вершину, стало быть, высотой она была самое большее в пять – пять с половиной футов…

Когда накатила очередная волна слабости, я ухватилась за сторону пирамиды и расслышала, как посыпался плохо замешенный раствор. Маску у меня уже скособочило, чуя, будто задыхаюсь, сорвала я ее с лица и швырнула в угол, где она от стены отскочила. И не помню, долго ли стояла там, покачиваясь, прежде чем поняла, что я не единственная, чье дыхание слышно.

Опять сглотнула, нагнула голову и стала руками за все вокруг хвататься, когда желчью плеснуло в горло, неловко так, вроде пьяного, уронившего бутылку. Наконец, впрочем, нащупала пальцами свой потерянный фонарик, выяснила, что он целехонек: маленькое чудо, – включила его… прямо себе в глаза луч направила, а потом себя же по лицу все шлепала, пока опять к темноте со светом привыкала. Другая моя рука крепко держала ручку кувалды, я обшаривала лучом поверхность зиккурата, старательно прислушиваясь.

При более пристальном осмотре оказалось, что зиккурат этот не был полностью сплошным: кирпичи укладывали, оставляя зазоры, мазнув кирпич раствором абы как сверху да снизу, так что весь ряд пронизывала тысяча черных дыр, слишком мелких, чтобы через них увидеть хоть что-то, наподобие крепостных бойниц для стрельбы из лука или отверстий для доступа воздуха в банках с насекомыми. Когда же я двинулась вокруг, светя фонариком, то заметила созвездие вспышек в пыльном воздухе позади пирамиды, луч просачивался… ну, не насквозь , но вполне к тому близко…

Это сооружение было полым. А значит, дыхание, услышанное мною, исходило изнутри.

Я наклонилась еще ниже, превозмогая тошноту. Там, у моих ног, в основании зиккурата была оставлена гораздо более длинная щель, достаточно большая, чтобы просунуть в нее тарелку. Оттуда исходила жуткая вонь аммиака и потеки чего-то бледного, сложившегося едва ли не в археологические слои: замес долгого заточения, кал, замаринованный в моче, потом утоптанный в блин и выброшенный обратно вместе с пересохшими остатками еды, мелкими косточками, потоком избытка мух. Когда я двинулась вперед, обитавшее внутри отпрянуло, заскреблось внутри зиккурата и испустило тихий, приглушенный стон.