КИРИЛЛ ДЕНИСЕНКО - Мамино Сердце

– Мамуль спой мне пожалуйста… Твою песню…

Она, вытерев свои слёзы, нежно убрала ему прядь волос за ушко и начав поглаживать по голове, запела колыбельную, которую ей пела ещё бабушка:

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю.

Сам узнаешь, будет время,

Бранное житье;

Смело вденешь ногу в стремя

И возьмешь ружье.

Я седельце боевое

Шелком разошью…

Спи, дитя мое родное,

Баюшки-баю.

Богатырь ты будешь с виду

И казак душой.

Провожать тебя я выйду —

Ты махнешь рукой…

Сколько горьких слез украдкой

Я в ту ночь пролью!..

Спи, мой ангел, тихо, сладко,

Баюшки-баю.

Стану я тоской томиться,

Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

По ночам гадать;

Стану думать, что скучаешь

Ты в чужом краю…

Спи ж, пока забот не знаешь,

Баюшки-баю.

Дам тебе я на дорогу

Образок святой:

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой;

Да, готовясь в бой опасный,

Помни мать свою…

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.

V

Илейн пела, протягивая голосом, что не звучал, как в юности, но несомненно от него по-прежнему воцарялся на душе покой; она представляла сына здоровым, живым, удачливым и, вспоминала, как стихи потерянного ныне автора всё же не изглаживались из памяти, передавались и продолжали жить в человеческих сердцах; она, не сомневалась и сыну небеса подарят своих детей и он взяв их встревоженных ночью, вспомнит слова и мотив её колыбели, сотрясёт страх, беспокойство – и сам ощутит мир в себе и увидит здоровый сон его дитя – предвестник сладостного пробуждения. Она вспоминала, что колыбельная принадлежала автору изглаженного из современной культуры за слова нёсшие духовность, упоминание образов икон, за спасительное руководство к действию, приводившее к молитве, по-настоящему окрылявшей и излечивавшей душу… Звали его, как и моего Мишу, да, тёзки, а фамилия… Точно, Лермонтов! Илейн стало приятно, что из закоулков памяти извлекла имя талантливого человека, его сочиненные и вдохновленные великим опытом и благообразием души строки, переданные ей из уст самой бабушки. Её добрая бабушка Евдокия прошедшая войну, прошедшая тифозные госпитали тех времён… Бабушка, давшая понять, что тот, кто боится и сомневается – вряд ли выживет; бабушка ненавязчивым примером шедшая уверенно с Богом в сердце, молитвой в устах, помогала, делала всё возможное, там где была и там где бы ни находилась; и ни одна зараза – да! – её не взяла. Так и хотела, Илейн, чтоб сын ничего не боялся, верил в себя и какое не было давление моды, законодательного одобрения новых субкультур с деструктивной идеологией, вера верующему явит доказательства и многие чудеса, не желай он этого; даст понимание и извлечёт и из пустынных земель.

– Мамуль спой ещё, – он поднялся с колен, сел рядом и положил голову на её плечо.

И, она, поцеловав его в лоб запела вновь, полушёпотом, невольно, всё сильнее чувствуя рвавшиеся на волю и давно, кажись, позабытые воспоминания, ощущая поток разгоряченного ветра, не способного сдуть усталость и… Илейн, внезапно осознала, что нося отчество данное от имени её отца, никогда не окрашивала его в негативные черты, как одна её знакомая, судьба, которой развела с родителем, не позволяла и обращаться к ней по отчеству. А другие так и вовсе считали, что обязаны поквитаться с каждым мужчиной, априори виноватыми благодаря гендеру, выпиравшему в когорту сопричастных грехам отцов, лица которых те, стремились выморить. Илейн же, выросшая с отцом алкоголиком, никогда не воспринимала других мужчин повсеместными идиотами, а алкоголиков ничтожествами… Она знала, что полюбила мама его и за ум, и за внешность, присущую людям дисциплинированным и их времени – спортивную конституцию. Отец был и мастер спорта по волейболу, участвовал профессионально в турнирах по шахматам, сражаясь порой и с дюжиной соперников – и парадоксально – ни разу не проигрывал. И только с приходом в его жизнь страсти, вытеснившей всё человеческое, вытеснившей и душу, и сердце, разум… Страсть эта началась с сигарет, да, вошедших в жизнь, победоносных попоек. За ними протиснулись другие: разгульный образ жизни, не требовавший дисциплины и борьбы; пошли измены, одна за одной. Казалось бы это всё случайно, но личность её отца претерпевала изменения и уже страсти привязавшиеся к нему, ставшего зависимого такому образу жизни, вытеснили любознательность, прежние импульсы к развитию, а потом и принесли воцарившееся отрицание сверхъестественного и высшего, трансцендентного в жизнях; того, что нечто способно простираться за грани гедонистических угождений плоти, которые воспитали плацдарм чувств, которые не поддаваясь логике обрушивались не объяснимым гневом на любое свидетельство христианской веры, которая приносила утешение её белокурой мамочке, распознавшей яркие примеры приносимые верой; сейчас религия стала либо в отрицание авторитетов или атрибутике – ломкой, устаревающей, но сметаемой огромным спросом; а вот вера, которую не пощупать, была как дуновение ветра: невидима, но осязаемо нёсшей понимание что она несла выздоровление, а как иначе, когда свобода от страстей, это свобода от гнёта и увядания, свобода от греха – хозяйничанье над подлинным я, не отвлекаемым необъяснимым спонтанным прихотям и эмоциям; иначе человек будет вращаться в оковах, свободный принять любые руки, которые б притягивали его к ноге, обрекая служить, но не различай сросшийся с кожей ошейник; и вот отец, так не заметно и обезоружил себя, стал одержим зависимостями и прежде всего алкоголь стал его солнцем, его божком. И, как редко, мы способны признать, что становиться нашим божеством… И, папа, сгубил ты не только своё настоящее, но детство своей дочери сгубил; отнял собственноручно всякую возможность счастливой семейной жизни с любившей тебя моей мамочки… Утоп…