Марьяна Романова - Стая

Сын впервые пришел к отцу в гости.

Впервые с тех пор, как его родители развелись. Ему было уже почти тринадцать лет, он вступил в возраст мужского самоосознавания, и считал, что проявление эмоций – это жалко. Он пытался шутить, весело рассказывать о своей школьной жизни, жестикулировал и немного заикался. Отец был мрачен – кому как не ему знать, что заикается мальчишка, только когда очень сильно нервничает.

Он ушел из семьи уже два месяца назад. На это не было никаких видимых причин. Брак его был если не счастливым, то уж точно спокойным. Любовь за пятнадцать с лишним лет переросла в товарищеские крепкие отношения с общими фоновыми шутками и миллионом привычных мелких бытовых ритуалов – вроде домашних рогаликов с кофе по воскресеньям, поездок на загородный рынок, пышных обедов у свекрови. У него не было другой женщины. Он слишком хорошо себя контролировал для того, чтобы допустить кризис среднего возраста – умел ловить такие состояния на старте.

Со стороны выглядело, как будто бы однажды утром он просто позавтракал, торопливо сложил в огромную спортивную сумку самые необходимые вещи и ушел, оставив ключи на кухонном столе. Навсегда ушел.

Конечно, на самом деле все было не совсем так… Но не будешь же объяснять такое тринадцатилетнему пацану.

И вот сын пришел в гости, нервно вывалил все свои новости и теперь насуплено молчит над тортом.

– Да… – со вздохом протянул мужчина. – Жизнь такая… Однажды, может быть, ты меня поймешь.

– Я сейчас понять хочу, – вскинул голову мальчик. – Я же не ребенок. Расскажи мне… Расскажи, о чем с мамой шептались.

– В каком смысле – шептались? – насторожился отец. – Ты что, подслушиваешь?

И мысленно одернул себя за чересчур строгую интонацию.

– Я не нарочно, – сын захлопал белесыми ресницами. – Просто мне не спалось… Я попить выходил. И услышал.

– И что же именно ты услышал?

Мальчик набрал в легкие воздуха, как будто бы собирался прыгнуть в ледяную воду. Нерешительно помолчал, а потом все-таки выдал:

– Научи меня быть волком, папа.

В первый момент мужчина поперхнулся невкусным, слишком слабо заваренным чаем. «Откуда он знает? Как он догадался?» Но потом все-таки взял себя в руки. Улыбнулся даже – пытался выглядеть спокойным и легкомысленным.

– Что ты глупости говоришь? Я тебя лучше научу не получать больше трояков по геометрии.

– Не ври мне, – сын на улыбку не ответил. – Ты же сам говорил, что самое дурное – врать тем, кто тебя любит.

– Разве я похож на волка?

– Нет, – опустил глаза мальчик. – Только вот я слышал…

– Да тебе просто приснилось! Нервные дни были. Ты уж прости нас… меня. За то, что на твою голову вся эта дрянь свалилась.

– Ничего мне не приснилось! – Его голос обиженно зазвенел. – Я же не сумасшедший. И потом, мама это с подругой своей, тетей Сашей, обсуждала, когда ты уже ушел.

Отец настороженно нахмурился, нервным движением отодвинул от себя чашку. С одной стороны, чисто по-человечески он мог понять желание уже почти бывшей жены поделиться с кем-то чудом, свидетелем которого она стала. Мрачным чудом. Чудом, которое сломало ее налаженную уютную жизнь. Но все-таки чудом. С другой – ну разве можно быть такой болтливой, ну разве трудно понять, что информация, случайно к ней попавшая, опасна? Да черт с ней, с его собственной жизнью – в последние месяцы он как будто бы уже однажды умер, а потом родился вновь, родился кем-то другим. Он не просто верил, он ЗНАЛ, что там, за всеми возможными пределами, ничего не заканчивается. Но она сама… Но маленький сын.

Мужчина вдохнул поглубже – он не мог себе позволить потерять лицо. Он знал, что состояние тела влияет на сознание. И бесхитростными способами, вроде глубокого старательного и осмысленного дыхания можно в считаные минуты успокоиться – даже в те моменты, когда от обиды или ярости ты по стенам бегать готов, как карикатура на шаолиньского монаха.

– И что она говорила тете Саше?

Сын помолчал, насупился – в этот момент он казался совсем ребенком. Пробивающаяся щетина, какой-то модный инди-рок в наушниках, статусы с потугой на философию в социальных сетях – и эти обиженно надутые губы, и проступивший нервный румянец, и уткнувшийся в неуместную на обшарпанной кухне новенькую скатерть взгляд.

– Она говорила, что ты съел живую курицу, – почти шепотом сказал он. – Она сама видела. Проснулась от какой-то возни, вышла в кухню, а там – курица бегает. И ты… Как зверь. Она рассказывала, что очень испугалась. Ты был чужим и… Зверь, – повторил он, совсем скуксившись.