Джерри Джерико - Сказка о муравье

Почему же раньше им не было никакого дела до капера, избивающего своего сына? Почему отворачивались они, шли себе мимо по своим делам? Неужто оттого, что хилый, ледащий господский сын – забота и собственность исключительно господина? Оттого, что неровня он им, не снискал ничьей жалости ни происхождением, ни видом своим – сдавшееся, чахлое существо. Не их дело… чужая беда. Господский сын – господская собственность.

Этот юноша их круга, он свой. Честный трудяга, бесстрашный храбрец – и если кто-то тронет его, задета будет и их честь. Посему подмога уже здесь, и мальчик не боится. Он словно знает, как управлять людьми. Он смотрит, улыбаясь, на капера. И тот, скосив глаза на собравшихся зрителей, опускает руку.

Звонкий голос рвётся каперу прямо в лицо. Не смей его бить! Не смей! Не тронь и пальцем. Тот лишь рычит в ответ потоком грязных ругательств, отступает на два шага, угрожающе машет руками. Но мальчик не боится. Он протягивает мне руку. Как крепка она, сильна. Я касаюсь её слабыми пальцами – костяшками, обтянутыми кожей. Слабо тело, не знающее иного труда кроме заживления ран и уныния, изматывающего, ко всему прочему, и душу.

Я встаю, шатаясь, на ноги и гляжу окрест. Но всё плывёт перед глазами, не вижу ничего, кроме его лица – оно светится в ореоле золотых волос. И глядя в глаза его синие, я со всей страстью, брызнув слезами, из последних сил исторг из себя вопль, который вместе с кровью рвался с разорванных губ: моя мать не шлюха! Не шлюха! Мама не шлюха! Она не шлюха, слышишь, ты?!

Не шлюха. Мама хорошая.

Фиаче на всём скаку влетел во двор усадьбы и, едва успев притормозить, тут же спрыгнул с коня. Стянув перчатки, он швырнул их в сторону, где их моментально подобрал слуга.

– Молодой сеньор, добрый вечер.

Слуги кланялись ему, угодливо распахивая перед ним двери. У лестницы Фиаче встретил лакей, готовый к любым приказам молодого господина.

– Где отец?

– В кабинете, сеньор. Отдыхает, сеньор.

– Отдыхает, значит. Навещу его. Я ужинал, нас не беспокоить.

– Слушаюсь, сеньор.

В усадьбе царил мрак. Наступила ночь, и огромный просторный дом тонул в тревожной душной тиши, стиснув себя запертыми дверями, ставнями, воротами. Фиаче поднялся по лестнице на второй этаж и прислушался к шорохам за дверями кабинета. Оттуда не доносилось ни звука.

Фиаче распахнул двери. В кабинете было жарко – яро горел камин. Капер сидел в кресле совсем рядом с каминной решёткой, угрюмо уставившись в огонь. Его часто морозило, и он никак не мог согреться, беспрестанно кутаясь в пледы и переводя дрова даже в самые жаркие дни.

Капер вяло обернулся и злобно взглянул на сына.

– Черти и демоны ещё не утащили тебя в ад? Прискорбно, – прохрипел он, хлебнув вина из бутылки. По дрожащим рукам и пузырям из носа было ясно, что он вдрызг напился.

Фиаче хищно улыбнулся. Он тихо прикрыл за собой двери и медленно направился к камину.

– Жарковато. Как в самом настоящем аду.

Он сбросил с себя дублет и принялся разминать руки.

– Чтоб ты издох, – процедил капер, разглядывая бутылку. – Чтоб тебя демоны драли в аду.

– Дорогой отец, – нараспев протянул Фиаче, закатывая кружевные рукава рубахи. – Дело в том, что мы уже в аду. Ну а я – твой личный демон.

Широко размахнувшись, он изо всех сил влепил каперу хлёсткую пощёчину.

– Солнца нет в моём доме! – гаркнул он ему в лицо так бешено, что моментально раскраснелся. На лбу его словно трещины обострились сизые вены. – Нет солнца! Из-за тебя. Солнце не заглядывает сюда из-за тебя! А я так жду его…

Он бил отца до тех пор, пока того не вырвало прямо на ковёр возле камина.

На чердаке и впрямь было тесновато. Среди сундуков, старых доспехов и стройматериалов, которыми вот уже пару лет залатывалась крыша, негде было и шагу ступить, поэтому Ланцо устроил себе ложе, сдвинув три сундука и застелив их старым плащом дона Могена, обнаруженным в одном из сундуков.

Он улёгся, не раздеваясь, и моментально уснул под пение сверчков, коими был полон дом.

Ему снилась небольшая часовня у рощи близ Помоища, тонкие нежные берёзы и могучие сосновые стволы в три обхвата. Хмурый пасмурный день просвечивал сквозь тоскливое небо, под которым дремала пожухлая природа. К часовне вели две дорожки, уложенные плиткой, и одна обросшая травой кривая тропка, увитая сосновыми корнями.