Лесса Каури - Фаэрверн навсегда (СИ)

Ты приехала в обитель измученная любовью и тем, что считала предательством со стороны отца. Ты дерзила, портила вещи, воровала деньги из монастырской кассы и покупала девчонкам-послушницам сладости и вино в ближайшей деревушке. Так и вижу изумление на твоем лице сейчас — дитя мое, неужели ты думала, я не знала об этом? Но однажды ты увидела, как мы с сестрами спасаем женщину, умирающую в тяжелых родах. И в тебе что-то переменилось… Ты пришла и просила меня о посвящении. Ты была одной из лучших моих учениц, Тами, и я горжусь успехами, которые ты делала сначала под моим руководством, а затем и сама. Я никогда не говорила, что люблю тебя, однако так и было. И если ты прочтешь эти строки — значит, все не зря, и моя душа может покоиться с миром… Ибо, если письмо дошло до адресата, значит, я мертва, Тамарис. Окончательно и бесповоротно.

А теперь о деле! Знаю, сейчас ты вынуждена скрываться, потому я не прошу тебя немедленно выполнить то, о чем буду просить. Прошу лишь сжечь это письмо, отправив в небытие тайны Фаэрверна…’

Я встала и, отойдя к окну, выглянула на пыльную улицу. Не хотелось делить строки ни с кем — даже с отцом. Мэтресса Клавдия никогда не выделяла меня из других монахинь или послушниц, она со всеми была строга, ровна и приветлива, но мы все ощущали ее любовь стеной, отделяющей нас от несправедливостей мира, а Клавдию — матерью, которой у многих из нас не было. То, что она приходилось мне родной теткой, не меняло ничего, однако на сердце становилось одновременно теплее и горше.

Я вернулась к письму и более не отвлекалась, ощущая, как кровь стынет в жилах. Фаэрверн, мой дом, сделавший меня счастливой, мое место в мире, пал жертвой интриг, цена которых оказывалась слишком высока!

Дочитав, я прикрыла глаза и повторила про себя координаты тайника, описанного в письме. Тайник находился на территории монастыря и вряд ли пострадал при пожаре, но прежде, чем вернуться, мне следовало закончить начатое. Подойдя к камину, в котором тлели угли, я бросила на них бумагу и дождалась, пока она не превратится в пепел. Мои глаза были сухими — цель давала мне мужество жить дальше!

Обернувшись, посмотрела на отца. Он почти не постарел за эти годы — то же обветренное лицо с тяжелыми чертами, тот же недобрый прищур в глазах, выражение которых могло быть нежным. Только седина полностью скрыла черноту в его волосах, черноту, не доставшуюся мне. Пламенный цвет моих волос был цветом матери, а о ней он никогда не говорил. Нет, я не стану вмешивать отца в это… Лишь заберу из Тризана то, что принадлежит Фаэрверну, и снова отправлюсь в путь, дабы выполнить последнюю волю мэтрессы. Тёти Клавдии…

— Когда мы сможем пробраться в Тризан? — резко спросила я. — Время поджимает!

— Вас ищут? — спокойно уточнил отец.

— Нет, — подал голос Викер, — для паладинов мы оба — мертвецы!

Я с посмотрела на него — такая горечь вдруг прорезалась в его голосе. Потеряв Фаэрверн, я только сейчас задумалась, а что же потерял он, получив в спину кинжал от близкого человека?

— Вот даже как? — усмехнулся отец. — Что ж… Это нам на руку! Через пару дней будет праздник Великого обретения, и Тризан превратится в проходной двор. Вот тогда мы и нанесем туда визит!

— Мы? — не поняла я.

Отец вперил в меня тяжелый взгляд. От этого взгляда самые отъявленные мошенники бледнели и молили о пощаде.

— Мы, — повторил он. — Ты же не думаешь, что я брошу тебя одну!

‘У меня есть Викер!’ — посмотрев на паладина, чуть было не сказала я, но вовремя спохватилась. Ата прав. У меня никого не осталось, кроме него.

День тянулся невыносимо долго. После разговора рыжей с отцом её и Викера отвели в соседнее здание, обстановка в котором была не в пример роскошнее. Паладину выделили комнату на втором этаже, а Тами, похоже, целый дом.

— Отдыхайте пока, — сказал громила, целуя вновь обретенную дочь в лоб, — отсыпайтесь! Здесь безопасно.

И ушел по своим непонятным делам.

Тамарис казалась задумчивой, разговаривать не пожелала, развернула кресло к окну и стала смотреть на улицу. А Викер поднялся в свою комнату, где обнаружил комплект чистой одежды, какую носят простые мастеровые. Недолго поблуждав по дому, он нашел, наконец, купальню и с удовольствием вымылся. Когда вылез из ванной, остановился перед зеркалом, повернулся, пытаясь разглядеть место между лопатками, куда угодил кинжал. На коже уже и следа не осталось, но он ощущал в этом месте постоянный холодок, будто клинок всё еще сидел в теле. Да, ведьма славно потрудилась над ним, восстанавливая пробитое легкое, порванные жилы и мышцы. Сказал ‘ведьма’ — и задумался. И вдруг понял, как давно этого не делал — не думал! Был приказ — выполнял приказ, не требуя объяснений, не подгоняя мораль под содеянное. Хотя Его Первосвященство Файлинн любил говаривать, что для Воина Света деяния не должны вступать в противоречие с совестью. Так в его, ар Нирна, случае, они и не вступали — ему было сказано, что монахини Великой Матери дурят и калечат народ, что культ Сашаиссы отходит в прошлое, уступая место вере современных людей. И он поверил. А поверил, поскольку не взял себе труда обдумать услышанное и сравнить с реальным положением вещей! Перед его глазами встало видение несчастного обожженного ребенка. Не дай бог еще раз увидеть такое! Воину не положено бояться увечий и трупов, и никто не посмеет упрекнуть его в страхе перед ними, но видеть беззащитное существо, страдающее от боли, умирающее мучительной смертью он не пожелал бы и врагу!