Елена Лебединская - Птичьи лица

Этой девочкой была я.

Подранные джинсовые коленки, испачканные ладони. Вытираю их об узкие бёдра. В сумерках грязь не так уж заметна. Мне лет двенадцать. Грудки едва проступают холмиками из-под футболки. Футболку я стащила у брата. До вечера играла с мальчишками в квадрат, пока мяч не перестал угадываться в темноте. Привычные хроники Загаражья.

Только сейчас все куда-то исчезли. Я осталась одна.

Влажно.

Стрекочут сверчки.

В ноздри закрадываются густые запахи тины. Или так пахнут рыбьи потроха? Запахи прорезаются в памяти разделочным ножом. Лезвие вспарывает блестящее брюхо, прыснувшее икорной мякотью, скребёт чешую. Чешуя вспенивается, крошится льдинами, липнет к рукоятке ножа, пальцам, подбородку. Моя мама готовит самую вкусную на свете рыбу. Или… рыбу готовлю я сама? В детстве всегда удивлялась, как это взрослые управляются с гигантскими пододеяльниками, а теперь справляюсь. Скоро и дочь научится.

Стоп. У меня была дочь?!

Чёрт.

Мы умерли? Или отравленная Москва мне приснилась?

Воспоминания увиливают, выветриваются.

Так бывает со снами. Ты просыпаешься и будто бы помнишь сон в мельчайших деталях, но стоит взглянуть в окно, и видения испаряются. Как ни цепляйся за обрывки, они просачиваются песком сквозь пальцы – не остаётся ничего. Как сейчас. Я видела сон о взрослой жизни. Страшный сон о першистом дыхании Тьм. А теперь…

Влажно.

Удары в дверь выколачивают из оцепенения.

Скукоживаюсь под звуком, как устрица, сбрызнутая лимоном. Инстинктивно ныряю в крапиву у дома. От кого прячусь? Сердце колотится, как у воришки. Точно так колотилось, когда утаскивала из книжного раскраску. Казалось, оно того стоило. Правда, я так и не притронулась к ней. Прятала под матрасом и всё боялась, что нагрянет полиция.

Осторожно выглядываю из крапивы. Темень. Вместо россыпи взмывающих ввысь светлячков окон – антрацитовое небо, простреливающее звёздами. Должно быть, в районе вырубило электричество.

Где-то вдалеке, у горизонта, розовеет наспех смётанная быстрой иглой лента заката.

Встряхиваю головой. Волосы щекочут плечи (футболка брата широковата в горловине), но мне это нравится. А ещё нравится, что концы волос, ложась на плечи, завиваются в полукольца. Вырастут – и не станут, так хоть сейчас.

За углом продолжают упорно молотить в дверь. Мужской голос вырывает из раздумий. Нервный и красивый ручьистый язык. Грассирующая «р» наводит на мысли о французском. Французского я не знаю.

Пришедшему отвечают из-за двери. На том же ручьистом.

Пячусь. Надо бы заглянуть в окно, но из-за дурацкой крапивы боюсь пошевелиться.

В комнате чиркает свет, выплёскивается через щель ставней, врезаясь в зрачки.

Жмурюсь.

2

Ему снится сон. Всё тот же.

Солнце тонет в восковой глади моря, как огарок свечи. Внизу – чёрные воды. Холодные, солоно-равнодушные.

Слишком много воды. Слишком мало жизни.

Небо зарастает звёздами: блеклыми, бесконечно ненужными. Они устало подмигивают, пропадая надолго, не спешат оживать вновь.

Он не глядит на звёзды. Широкие крылья за спиной со свистом рассекают воздух. Ему нужна суша. Где суша – там пища. Ветер несёт запах близкого дыма. Это дух Старого порта. Гарь, гниль, рыбные потроха и крысиный помёт. На прибрежном подгорье ярусами возвышается Marseille . Его Марсель.

Крылья разбивают воздух резче. Порт всё ближе. Он выдыхает, планирует. Частые огни можно принять за маяки для морских судов, но корабли в Марсель давно не приходят. Вместо маяков по побережью горят костры. В них сжигают людей.

«Где люди – там пища. Люди – и есть пища».

Он ложится на ветер, идёт на запах еды.

…

Булькающие хрипы в горле раскалывают сон. Шарль судорожно дёргает ворот сорочки, отирает пот. Снова птицы, клюющие людей. Снова костры. Вонь. Для сна запахи слишком живые. Шарль сворачивает нос к подмышке. Короткий вдох. Нет запаха живее его подмышек – в адову преисподнюю запахи из сна.

Дверь сотрясают удары.

– Иду. Да иду я, – нехотя огрызается на стук.

Дощатый пол с хрустом прогибается под стопами Шарля. Широкая пятерня скребёт волосы на груди. В спёртом воздухе разбит кислый запах пота и чеснока. Кажется, даже стены впитали в себя этот смрад, сжились с ним, уверовали в неизбежность.

Шарль на ощупь ухватывает с комода лучину, подносит к тлеющему углю. Сбитая локтем склянка – вз-з-з-звын-н-нь – заходится нервными пируэтами. Да зажигайся ты, дрянь такая! Руки неверно дрожат, лучина то и дело гаснет. Грешно помыслить: доктор с дрожащими пальцами.