Михаил Строганов - Заклинатель дождя

Елизавета Андреевна заголосила, как оплакивают деревенские бабы безвременно умерших детей. Она всхлипывала, беспрестанно глотая таблетки.

Следователь подал стакан воды, поправил съехавший палантин и участливо погладил по плечу:

– Сейчас для того, чтобы помочь Ване, надо рассказать обо всем. Каждая мелочь может стать тем самым спасительным кругом, благодаря которому невиновный будет оправдан, а виновные понесут заслуженное наказание. Скажите, что я смогу сделать один, если вы не поможете защитить своего же сына? Поймите, теперь у нас каждая минута на вес золота. Знаете сами, преступление легче всего раскрыть по «горячим следам». А пока, так уж сложилось, у нас один подозреваемый. И это ваш сын.

– Хорошо, – кивнула Елизавета. – Я расскажу обо всем, что знаю. Задавайте любые вопросы, если только они смогут помочь Ване. Вы знаете… я почему-то вам верю…

– В как же иначе! – обаятельно улыбнулся следователь и приготовился писать протокол допроса.

Из-под разлапых еловых ветвей вечереющее небо казалось маленькими лиловыми лоскутами, танцующими среди колючих ветвей беспокойными ночными бабочками. Отмахиваясь от назойливых видений, Матрена Емельяновна ступала по мягкому лесному мху, густо засеянному остатками прелой хвои. Там, где встречались островки смешанных деревьев, она останавливалась и стучала палкой по стволам, прислушиваясь, как отзовется земля.

Подойдя к логу, она разулась, сняла с себя верхнюю одежду, оставшись в одной самотканой рубахе. Осторожно наступая босыми ногами на толстые, сплетающиеся над землей корни, старуха распустила седые волосы. Затем проткнула булавкой палец, помазала кровью обвисшие веки и дрожащие от волнения губы. Стала спускаться вниз. У ручья Матрена окунула пальцы в воду и, покропив землю окрест себя, устало опустилась на оплетенную лишайником, истлевающую от времени корягу.

– Умру я скоро, – произнесла старуха. – Весь апрель землю слушаю, а доброго лада прознать не могу. Почва под ногами вздрагивает, шага не держит, и глубины люто отзываются. Землица уже и не воздыхает, а как на покойника стонет. Сама чую, нынче смерть меня догнала, теперь рядом ходит, часа своего дожидается. Так земля сказала, а ее не обманешь…

– Значит, Аграфена, приходит срок, – из груди Матрены вырвался хрипловатый утробный голос. – Пора побеспокоиться, кому передавать станешь.

– Нету на примете у меня девки, – сердито пробурчала Матрена. – Сам знаешь, нетронутая нужна, да чтоб по-бабьи зацвела. Где такую теперь сыщу? Нынче девки в пору не войдут, а уже порченные. До конца не передашь, послед останется…

– Твое горе! – глухо рассмеялся голос в груди. – Ты баба тертая, на своем веку немало повидавшая. Сама ведаешь о том, что если в срок разрешиться от бремени не сможешь, так заживо гнить в берлоге и останешься!

Матрена Емельяновна перекрестилась и уколола себя булавкой в грудь:

– Так ты же, милок, вместе со мною и перепреешь! Небось, не о сем помышляешь, а о молодом теле? Или любо тебе во старухе томиться? Смотри, наложу на себя руки, так сам слезами кровавыми вместе со мною умоешься!

– Не играй с огнем, Аграфена, горячо обожжешься! – сухой лающий кашель заклокотал, забился в груди, сотрясая немощное тело. – Когда во гробе по жилам черви поползут, Богом просить станешь, да смерть к тебе все равно не придет!

– Матреной меня зовут, а не проклятою Аграфеной, – старуха утерла краем рубахи прослезившиеся глаза. – Знаешь сам, что ослушаться не посмею, так почто без нужды мучаешь? Тяжко мне сейчас, тяжко… Сам знаешь, не по своей воле тебя, окаянного, приняла да столько лет под сердцем проносила!

Она зачерпнула полную пригоршню воды, смыла с лица кровь и стала карабкаться по склону наверх, подальше от проклятого лесного ручья. Цепляясь за иссохшие ноги, корни тянули ее вниз, прижимали к земле, а то и тешились, подбрасывая вверх, грозя в любой момент скинуть обратно к мутной глинистой воде. Матрена кляла свет и каялась, что на старости лет захотела услышать то, чего случиться не могло никогда.

Подобрав развешанную на ветвях одежду и осторожно засунув расцарапанные опухшие ноги в калоши, Матрена, сгорбившись, поплелась на хутор. Чувствовала себя униженной и преданной, обреченным на выброс износившимся платьем.

Подойдя к избе, с нескрываемой неприязнью посмотрела на старые, покосившиеся бревенчатые стены, от которых исходил дух предательства и смерти – точно такой же, каким его запомнила Матрена семнадцатилетней девкой, однажды приехавшей на хутор весенним вечером с красавцем-офицером.