Людмила Потапчук - Это я, смерть

Марк рассказал и это. Дама потемнела лицом.

– Значит, я выхожу такая честолюбивая тварь, да? – тихо процедила она, не глядя на Марка. – Это уже неприятно.

– Вы не тварь! – горячо возразил Марк. Дама нравилась ему все больше и больше. – Вы…

– Не тварь, – продолжила за него дама. – И на том спасибо. Ты лучше скажи мне, дорогой товарищ, а можешь ли ты, наоборот, испортить мне настроение? Чтобы через пару минут у меня слезы из глаз потекли.

– Не знаю, – дернул Марк плечами. – Не пробовал никогда. А для чего такое делать?

Дама несколько секунд смотрела ему в глаза своими кофейными очами, да так пристально, словно хотела без приборов разглядеть глазное дно. Потом улыбнулась:

– Не пробовал – и хорошо. Может, и в самом деле не для чего. Еще придешь в гости?

– Приду, – быстро сказал Марк. Подумал и спросил: – А зачем?

– Ну вот! – хохотнула дама. – То «приду», а то – «зачем»! Сегодня же ты зачем-то пришел.

– Просто хотел спросить, чем я вам так не понравился, – честно ответил Марк.

– А, ты об этом. Я тогда просто кое-что увидела… Точнее, мне показалось. Я теперь понимаю, что показалось. Что до твоего «зачем» – мне было бы интересно проверить, есть ли у тебя еще какие-нибудь необычные способности. Или попробовать развить уже имеющиеся. В нужную сторону.

– У меня денег нет, – предупредил Марк. – А у вас прием дорогой. Мне и за эту встречу платить нечем.

– О, это ты не бойся, я со своих не беру, – махнула дама рукой. Ногти у нее выкрашены черным. – Может, кстати, и насчет твоей будущей профессии подумаем.

– Родители говорят, нет такой профессии: хороший человек, – хмуро пробурчал Марк.

– Может, и есть. Мы поищем. А пока дай-ка я тебе телефон запишу. Надумаешь зайти – звони.

Дама берет со стола блокнот, вырывает из середины листик и пишет на нем крупные цифры. А под ними имя: Ясмин.

О том садике, первом, помнилось, что в нем было хорошо. Что ехала в этот садик у папы на плечах, а справа грохотала машинами и автобусами дорога, и от дороги жестко пахло железным ветром и деловитой взрослой свободой. Что в садике ей кто-то улыбался и было там светло. И что в группе были качели, что сидела на этих качелях, и какие-то веселые маленькие люди их раскачивали и кричали: «Лесь-ка! Лесь-ка!», и от этого в животе было щекотно и приятно.

Потом Леся много раз просила снова отвести ее в тот садик, первый. Но папа махал рукой и бурчал непонятное, а мама говорила: ты что, не понимаешь, этот же – через дорогу. Она говорила: скольких трудов стоило тебя сюда устроить, ведь этот сад не от нашего завода, не от радиолампового, а от гидрухи, так что там в сто раз лучше, и игрушки, и все. И еще говорила: ты ж только один раз там была, в том первом саду, что ты можешь помнить, все ты выдумала, как всегда. А потом начала и вовсе говорить так: да не было, не было никакого первого садика.

В садике от гидрухи качели были только на площадках, и за них приходилось драться. Еще там был бассейн во дворе, но пускали туда раза два за лето, а в остальное время он пустовал и покрывался изнутри неровными полосками черной грязюки. Еще были веранды, забранные решетками. Леся один раз по секрету рассказала всей группе, что эти веранды – на самом деле тюрьмы, и по ночам в них сидят настоящие бандиты, но кто-то проболтался воспитательнице, и Лесю поставили в угол на всю прогулку. Прямо на веранде.

Леся ненавидела гидруху. Лежа во время дневного сна (на бочок, ручки под голову, закрыть глазки, все глазки закрыли!), она, пытаясь уснуть, представляла себе ее – ощерившуюся многосуставчатую тварь, подползающую к кроваткам. Почти подговорила белесую Будявкину с соседней кроватки не спать днем, а то придет гидруха и заберет. Будявкина держалась три дня, а на четвертый сказала: пусть забирает, я все равно усну. Лесе было тоскливо не спать в одиночку, и она все время будила Будявкину зловещим шепотом: «Идет, идет гидруха!» Тогда Будявкина пожаловалась воспитательнице, и Лесю поставили в угол. Сразу после полдника.

Еще Леся обзывалась гидрухой. Это было удобно – слово-то хотя и ругательное, но не из тех, за которые ставят в угол и бьют по губам, и моют рот с мылом. Можно сколько угодно кричать: «Гидруха, гидруха!», и тыкать пальцем в кого-нибудь нехорошего. И в угол тебя, скорее всего, не поставят.

Когда Лесе объяснили, что гидруха – это всего лишь завод гидроаппаратуры, она почти заплакала. Но все равно продолжала ругать всех нехороших гидрухой. Только теперь про себя.