Люциус Шепард - Золотая кровь

Ее губы разомкнулись, принимая в себя его язык, руки чертили на его груди нежный, обольщающий узор. Она расставила ноги, и его член уткнулся в податливую жаркую промежность. Он представил себе, как они снова могли бы быть вместе. Он двигался бы с ней в горячей смоле, летел бы сквозь солнце к ветру и тишине, шествовал бы по белоснежному дворцу сознания, наводненному жаром, а потом, побыв вне времени, сгустившегося, как толпа вокруг уличного происшествия, когда накопившееся напряжение ждет выхода, выплыл бы наружу, как выплыл после этого одного поцелуя, пробудившего его, в одно из тех ослепительных мгновений, когда ты выходишь из клубящегося парижского тумана в сверкающую огнями реальность, наполненную звонким смехом и музыкой, или просыпаешься наконец от кошмара наяву, в котором метался и ворочался долгие годы, или вдруг отрываешь взгляд от письменного стола, заваленного отчетами о дюжине нераскрытых жестоких убийств, или от шахматной доски, на которой проигрываешь партию, или от еще дышащего тела молодой женщины, чьей невыносимо сладкой кровью ты только что утолил жажду, и в этом мгновении заключено все, весь рожденный мир, вмещенный в одно мимолетное впечатление, сияющее и прозрачное, словно освещенное молнией, выражающее то, что есть, совершеннее и полнее, чем любая картина в Лувре, и в этот миг все становится свежим и необыкновенным в его яркости, словно ты – пришелец из Атлантиды, или My, или из мифического небесного мира, и ты раз и навсегда понимаешь, что истина, которую ты всю жизнь искал, – это никакая не Тайна. Она, как всякая истина, в простой ясности, которой не нужны никакие толкования и разборы, которая сама в себе. Она может явиться в обличье прелестной девушки в клетчатом фартуке, накрывающей столы перед «Японским кафе» у самой опушки Булонского леса, может – в расположении груш и сыра на блюде в каннском отеле, вытечь из ран мальчика-самоубийцы, рисовавшего лазурные крылья у себя вокруг глаз, красовавшегося по утрам нагим перед зеркалом и представлявшего себя знаменитой куртизанкой. Она может проступить во вкусе черствого бутерброда, съеденного среди ночи, пробрать тебя до костей внезапно хлынувшим холодным ливнем; напугать, крысой шмыгнув у тебя под ногами из проулка; паром подняться из взволнованной исповеди слезливой пухлой домохозяйки, застрявшей вместе с тобой на железнодорожной станции и показывающей тебе серебряную брошку с ангелочком – прощальный подарок возлюбленного, школьного учителя, который провел с ней отпуск, но не мог надолго сойтись ни с одной женщиной из-за снедавшей его тайной печали, отравлявшей любую радость чувством вины. Она может быть чем угодно и посетить тебя где угодно, но сейчас она тихо рождена поцелуем, и, подняв глаза на этот раз, ты узнаешь лицо женщины, которую целовал, она все еще в восторге от прикосновения твоих губ, видишь под полузакрытыми веками краешки зеленых глаз – словно на них положили дивные изумрудные монеты, ее красные губы все еще приоткрыты, и видно, что она тоже вознеслась на небо от истинности своих переживаний; а вот выстроившиеся рядами сосны, они разом согнулись от налетевшего сильного ветра, отряхивают свои косматые шкуры, а затем медленно, тяжело выпрямляются, словно медвежий кордебалет, танцующий в приливах и отливах лужиц солнечного света, а вот триллионы рыжих увядших иголок, составляющих на земле бессчетные гексаграммы, и наконец уродливо вторгшийся во всю эту бесподобную чистоту и безмятежность главный предмет – исцарапанный чугунный лист ставни, наполовину покрытый грязью, а под ним, по шею в холодной воде, в сыром, пропитанном пылью воздухе – живое существо с почерневшей головой, словно диковинным семенем, из которого сочится мрак его темницы; оно дышит с присвистом, не чувствует ничего, кроме боли, считает минуты, ни на что больше не надеется, лишь ждет, когда твой момент истины кончится и ты вспомнишь, что произошло, и скажешь, как и сказал Бехайм:

– Что же с ним делать?

Александра села, выпрямившись, и принялась связывать порванную ткань блузы, чтобы прикрыть грудь. Длинные волосы вуалью упали на ее лицо.

– Учитывая мнение Патриарха, – сказала она, – можно дождаться темноты и отвести его обратно в замок, если хочешь. А можешь прикончить его здесь и сейчас. Тебе решать.

– Мне решать, – нетвердо произнес Бехайм. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь избавил его от этого бремени. Работать палачом он не подряжался. Вдруг, почувствовав что-то неладное, он взглянул на Александру, неудовлетворенно осматривавшую результат своей починки.