Наталья Антарес - Контролируемая авария

– «Сближение с землей, набирайте высоту!» – надрывалась система автоматического оповещения, и вопли пассажиров приобрели какой-то совершенный дикий, животный характер. Надежда на спасение корчилась в агонии и билась в предсмертных судорогах, и даже склонным к истерикам аэрофобом постепенно овладевала отстраненная, тупая апатия, когда хоть ори, хоть не ори, а толку все равно нет. Но КВС все также вел неравное сражение с неподатливой дверью, и его решительные, неподвластные эмоциям действия не позволили мне окончательно провалиться в черную пучину неуправляемого страха. Что бы не происходило на борту, КВС честно выполнял свой долг, и я как никто иной, разделяла мучительное и острое чувство вины, вне всяких сомнений, пожиравшее сейчас Стеклова изнутри. Но КВС не знал, что я была виновата гораздо больше него: это ведь именно я умолчала о больничном Урмаса, это я не указала Стеклову на подозрительное поведение второго пилота и это я, в конце концом, не осталась в кабине, пока КВС выходил в туалет. Это из-за моей преступной беспечности, замешанной на безумном, иррациональном влечении к Урмасу, самолет вот-вот рухнет оземь, и жизни полутора сотен пассажиров бессмысленно оборвутся лишь потому, что какая-то глупая стюардесса сегодня утром сделала неверный выбор.

– «Сближение с землей, набирайте высоту!» – повторяющийся сигнал вкупе с перепадом давления и беспрестанными ударами топорика по железному дверному полотну больно бил по ушам, аэрофоб горько рыдал, уткнувшись лысеющей головой в колени, пара с младенцем сидела в обнимку и даже не шевелилась, а напыщенная леди с неподдельным интересом созерцала в иллюминаторе горный пейзаж и, похоже, единственная из пассажиров, имела все шансы умереть счастливой. К вящему сожалению, я столь специфическими особенностями психики не обладала, но перед смертью я должна была хотя бы попытаться облегчить душу. До Штутгарта мы теперь уже точно не долетим, так что-либо моя тайна отправится со мной в могилу, либо я раскрою правду прямо сейчас! И пусть Урмас находится без сознания и никого не может услышать, я все равно не хочу умирать, не выплеснув наружу своих чувств к нему.

–Урмас! – я оттолкнула опешившего КВС, и тесно прильнула к двери кокпита, – Урмас, это Дора! Если ты меня слышишь, я хочу, чтобы ты знал – я люблю тебя! Я люблю тебя, Урмас! Мне так много нужно тебе сказать! Пожалуйста, приди в себя, открой дверь, прошу тебя!

Снаружи что-то оглушительно грохотнуло, самолет затрясло, и он резко накренился набок. С багажных полок повалились сумки, пассажиры душераздирающе закричали в ультразвуковом диапазоне, а до последнего пытавшуюся предотвратить панику в салоне Иру по инерции отшвырнуло в сторону кухни. СБЭ на скорости приложилась головой о выступающий угол, и судя по всему, потеряла сознание, чему я в нынешних обстоятельствах могла лишь искренне позавидовать.

– Крылом за гору зацепились, -машинально констатировал красный, как переспелый помидор, КВС, с ненавистью отбросил бесполезный топорик и с какой-то обреченной пустотой в голосе добавил, – кранты нам, Ласточка! И любви твоей кранты!

Самолет дернулся, словно переживающий тяжелый приступ эпилептик, и мне даже на долю секунды показалось, что лайнер снова набирает высоту, но обманчивая иллюзия бесследно рассеялась уже через мгновение.

– Простите меня, командир! Я знала, что на сегодня врач выписал Урмасу больничный, –всхлипнула я, сглотнула отдающую металлическим привкусом слюну и плотно зажмурила глаза. Я не могла больше видеть разом постаревшее на десяток лет лицо Стеклова, не могла смотреть на объятых ужасом пассажиров – пусть и без злого умысла, но я убила сто пятьдесят человек, я лично принесла их жизни на жертвенный алтарь своей безответной любви. Я всегда понимала, что профессия бортпроводника неотъемлемо сопряжена с риском и я изначально испытывала смутные сомнения по поводу этого рейса, однако, я не могла даже предположить, что трагический финал настигнет меня настолько нелепым образом, да еще и по моей же косвенной вине. Я заслужила самую жестокую смерть из всех возможных и, хотя моей вины уже нельзя было искупить, я воспринимала свою неминуемую гибель в качестве справедливой кары за содеянное. Последней мыслью перед роковым ударом, поставившим жирную точку в моей никчемной судьбе, стало запоздалое сожаление о том, что крушение лайнера не произошло в результате взрывной декомпрессии, когда пассажиры лишаются чувств от перегрузок, и ничего не осознают задолго до столкновения с землей: по крайней мере они умерли бы легко и безболезненно, толком не успев понять, что случилось. А я бы в свою очередь не услышала этих невыносимых криков, адской какофонией звучавших в моем взрывающемся мозгу и полностью стихших только после того, как окружающий мир внезапно рассыпался на мириады светящихся точек и навсегда погрузился в безжизненную тьму вечного небытия.