Кэт Уинтерс - Во власти черных птиц

Она опустила голову.

– Пожалуйста, тетя Эва.

– Джулиус был так добр ко мне, – произнесла она. – Ты не понимаешь, как трудно быть одной, когда рушится весь мир.

– Нет, понимаю. Еще как понимаю.

Тетя посмотрела на меня, и ее взгляд смягчился. Она отпустила ногу и вздохнула так тяжело, что я почувствовала, как тетя смертельно устала от всего, в том числе от нашего разговора.

Я тоже глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

– Несмотря на эту проблему с Джулиусом, я благодарна за то, что сейчас мы вместе. И я очень ценю то, что ты позволила мне жить здесь, ни словом не обмолвившись о той опасности, которую папа представляет для членов семьи, все еще находящихся в Орегоне.

Она гордо вскинула голову.

– Спасибо. Я переживаю о своих братьях с того самого момента, как во время твоей последней поездки мы увидели, как те люди избивают немца. Такая швейцарско-немецкая фамилия, как Бошерт, теперь внушает некоторым людям страх.

– Знаю. Неумение разбираться в людях – это ужасно.

Она снова занялась своей стопой, сделав вид, что не понимает, что я продолжаю говорить о Джулиусе.

– Мэри Шелли, сними с себя эту одежду, – произнесла она так устало, что мне стало за себя стыдно. – Я наберу тебе ванну. Когда поднимешься наверх, взгляни на тумбочку возле кровати. Я оставила тебе кое-что, что принадлежало Уилфреду.

– Спасибо. – Я откашлялась. – Пойду посмотрю, что там.

Я пошла наверх, грохоча чемоданом по деревянным ступенькам.

Подарок, который она оставила для меня в моей комнате, оказался тяжелым медным морским компасом, заключенным в футляр из красного дерева размером с большую шкатулку для драгоценностей; он достался Уилфреду по наследству от дедушки-моряка. Роскошный прибор.

Пока в трубах ревела набегающая в ванну вода, я бродила по комнате с компасом в руках, проверяя, не скрывают ли заклеенные золотистыми обоями стены какого-нибудь металла, достаточно сильного, чтобы повлиять на стрелку. И на короткое время тяга к научным открытиям затмила воспоминания о лицах в масках в поезде, несшем меня на юг, о свисавших из фургона фиолетово-черных ногах, об отце, которого у меня на глазах били по животу, и о том, что первый юноша, которого я полюбила, рискует жизнью где-то в окопах во Франции.

Я беспокойно ворочалась, пытаясь улечься поудобнее на новом месте, отчего пружины матраса жалобно скрипели. Издалека доносился вой сирен карет скорой помощи. Мне не спалось. Мучительно хотелось снова увидеть Стивена, прикоснуться к нему. Соленый воздух, которым я дышала весь день, напомнил мне, что в последний раз мы были вместе всего в нескольких милях от дома тети Эвы – до гриппа, до ареста отца, когда Стивен еще жил дома, – на противоположном берегу бухты.

Я дотянулась до стоявшей на полу черной сумки и достала предпоследнее письмо Стивена. На нем стояла дата – 30 мая 1918 года. Из конверта выпала вложенная им в письмо фотография – портрет, сделанный в студии, куда все новобранцы из Кэмп-Кирни ходили фотографироваться в военной форме. Он был одет в облегающую, застегнутую под самое горло гимнастерку, узкие брюки, заправленные в сапоги до колен, и полевую шляпу с полями, как у рейнджеров, скрывающую его короткие русые волосы. Он стиснул зубы, явно пытаясь выглядеть на снимке серьезным и решительным, но больше напоминал готового отправиться в лагерь скаута.

Слова, выведенные ровным почерком, поблескивали в ярком свете масляной лампы.

Дорогая Мэри Шелли!

Скоро нас отправят за океан, хотя я только начал подготовку. Очевидно, в Европе в нас отчаянно нуждаются. В ближайшие недели нас посадят в поезд, чтобы доставить на восточное побережье, а затем на корабль, на котором мы пересечем Атлантический океан.

Я все думаю, почему ты не отреагировала на пакет, который я приготовил для тебя утром перед отъездом. Сначала я переживал, что каким-то образом задел тебя своим подарком… или обидел своим поцелуем. Но если бы это было так, ты бы мне прямо об этом сказала, верно? Ты никогда не вела себя ни застенчиво, ни уклончиво. Поэтому я пришел к выводу, что ты его так и не получила.

Если ты на меня не сердишься, я бы очень хотел узнать, как у тебя дела, и получить твою фотографию. Прилагаю адрес армейской почты, по которому ты можешь мне писать, где бы я ни находился, даже на другом континенте. Те твои снимки, которые у меня есть, были сделаны еще тогда, когда ты носила на голове огромные банты. Кажется, что эти огромные шелковые ленты, будто птицы, вот-вот слетят с твоей макушки. Я изо всех сил стараюсь помнить тебя взрослой: твою обворожительную улыбку и незабываемый взгляд голубых глаз, в которых, казалось, отражалось именно то, что я чувствую.