Литтмегалина - Синие цветы I - Анна [litres самиздат]

Все устремляют на нее потрясенные взгляды. Даже сонный ведущий. В глазах угрюмого журналиста я вижу изумление и вопрос: «Она обрела разум?»

Мне не понятен их внезапный интерес, и я не пытаюсь объяснить его себе. Меня отчаянно мутит.

– Очень хороший вопрос, – хвалит блондинку журналист и снова трет пальцами колючий подбородок. Удивленная похвалой блондинка раскрывает глаза шире, ее темные радужные оболочки искрятся довольством. Она бросает на журналиста изучающий взгляд, вероятно в этот момент впервые замечая, что он мужчина хоть куда, несмотря на его утомительную мрачность и опухшее лицо, выдающее, что касательно алкоголя журналист не так категоричен, как в случае с «синими семенами». – Действительно, откуда? – продолжает журналист. – Кто их разработал? С какой целью? Конечно, деньги – это всегда одна из причин. Но стоимость синих таблеток слишком низка, чтобы считать финансовый интерес основным.

– Не впадайте в паранойю, – ехидно советует настоящий врач. Он улыбается, но его глазки злобно поблескивают, что смотрится странно на добреньком круглом лице.

– А вы не ставьте мне диагнозы. Для этого у нас есть психотерапевт. Хотя диагнозам конкретно вот этой я не очень доверяю.

Слово за слово, они переходят от спора к склоке. Журналист объединяется с ненастоящим врачом, и вместе они набрасываются на настоящего врача. Ведущий пытается сохранять нейтралитет, но по некоторым его репликам становится ясно, что настоящий врач не так одинок на поле битвы, как может показаться. Блондинка не может определиться, с кем она, и, решив изобразить из себя объективность, перебирает все известные ей факты о «синих семенах», умнея прямо на глазах, что приводит журналиста в восторг, а остальных – в растерянность и ужас. Зеленая психотерапевтичка сидит напряженная, с выпрямленной спиной, точно палку проглотила. Ее рот сжат в ниточку. Поразительно, до чего же уродливые женщины существуют в этом мире.

Я уже не слушаю их. Утаскиваю свое безобразное тело в туалет, опускаюсь на пол возле унитаза. В перерывах между приступами рвоты я ставлю локти на сиденье унитаза, подпираю подбородок ладонями и думаю о жизни, которая, как я уже определилась, дерьмо. Когда блевать становится нечем, я перемещаюсь в крошечную ванную и пытаюсь привести себя в порядок. Ноги слабые, колени дрожат. Живот кажется невыносимой ношей, и капли пота, теперь холодного, ползут по спине и бедрам. Я промываю рот, чищу зубы. Ополаскиваю лицо холодной водой и смотрю на свое отражение в зеркале, окрашенном по краям ржавчиной. Глаза красные, как у белой крысы. Такое измученное лицо, точно я не беременна, а смертельно больна. Янвеке прав, я действительно отвратна.

И я слоняюсь, слоняюсь, слоняюсь по дому, из одной тесной комнаты в другую. Стены сдвигаются, обступая меня. Тесно, будто я в узком колодце, и я едва не визжу, поддаваясь глупейшей панике. Я не понимаю, что со мной. Крыша чуть-чуть поехала или вроде того. Токсикоз, видимо, никуда не делся, просто теперь он атакует мозг. Против моей воли возникают мысли об том-кого-невыносимо-вспоминать и сопутствующая им тоска.

Нет, я не скучаю по нему – для этого даже я недостаточно дура. У меня не было и не могло быть с ним ничего, кроме того, что происходило на горизонтальной плоскости. Яснее ясного, с какой целью он пудрил мне мозги, но зачем я сама занималась самообманом? Вот только… Я все понимаю, все поняла. Но по-прежнему, как в тот день, и даже, кажется, больше, меня заедает мысль, что меня выбросили на помойку как ненужную куклу.

И спустя четыре месяца воспоминание остается отчетливым, во всех деталях и оттенках: он спокойно посмотрел мне прямо в глаза (за окном необычайно яркий день, но в квартире включены все лампы, и его зрачки совсем узкие от света) и сказал: «Это твои проблемы. Ты мне надоела». Потом он взял меня за руку – с издевательской нежностью, вывел на лестничную клетку и захлопнул дверь. Я постояла несколько минут, совершенно потрясенная, повторяя: «Ты мне надоела, ты мне надоела», а потом спускалась на лифте и плакала, и думала, что тратить электричество днем – это гнусное расточительство, за которое я никогда не смогу простить его. Придя домой, я три часа пила чай с печеньем, пытаясь заполнить пропасть, разверстую внутри. Мать посмотрела на меня недовольно и буркнула: «Ты бы жрала поменьше. Вон, уже брюхо торчит». Когда месяц спустя меня и оттуда выставили, это не стало для меня неожиданностью: мои родители не жгли электричество при дневном свете, но в душе они были точно такие же. И я точно так же им надоела.