Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

– Как такое возможно? Один человек.

– Даже не знаю. Это всё предположения. Так было с самого начала. И вот я здесь, сорок лет спустя, все еще жонглирую слухами.

Он встал. По выражению его лица было очевидно, что сидячее положение вызвало некоторую скованность в суставах. Выпрямившись, он прислонился к стене и, запрокинув голову, уставился в пустой потолок.

– У него была одна большая любовь. Одна всепоглощающая страсть – случайность. Он был одержим ею. «Вся жизнь – случайность, – говаривал он. – Фокус в том, чтобы научиться ею пользоваться».

– И все это имело для вас смысл?

– На обретение смысла потребовалось время, но в течение многих лет я разделял его увлеченность, да. Не из интеллектуального интереса. У меня его никогда не было. Но потому, что я знал: это может принести силу. Если можно заставить провидение работать на тебя… – он взглянул на Марти, – разобраться в его системе, так сказать… мир поддастся тебе. – Его тон сделался унылым. – Взгляни-ка на меня. Видишь, каких высот я добился… – Уайтхед издал короткий горький смешок. – Он жульничал, – сказал он, возвращаясь к началу разговора. – Не подчинялся правилам.

– Это должна была быть Тайная Вечеря, – сказал Марти. – Разве я не прав? Вы собирались сбежать до того, как он придет за вами.

– В некотором смысле.

– Как?

Уайтхед не ответил. Вместо этого начал рассказ с того места, на котором остановился.

– Он многому меня научил. После войны мы некоторое время путешествовали, собрав небольшое состояние. Я со своими навыками, он со своими. Потом мы приехали в Англию, и я занялся химией.

– И разбогател.

– На зависть Крезу. Это заняло несколько лет, но деньги пришли, власть пришла.

– С его помощью.

Уайтхед нахмурился, услышав это неприятное замечание.

– Да, я следовал его принципам, – ответил он. – Но он процветал ничуть не меньше, чем я. В его распоряжении были мои дома, друзья. Даже моя жена.

Марти хотел что-то сказать, но Уайтхед перебил его:

– Я тебе рассказывал про лейтенанта? – сказал он.

– Вы упомянули о нем. Васильев.

– Я сказал, что он умер? Не выплатил долги. Тело вытащили из канализации Варшавы.

– Мамулян убил его?

– Лично – нет. Но да, я думаю… – Уайтхед замолк на полуслове, почти наклонил голову, прислушиваясь. – Ты что-нибудь слышал?

– Что?

– Нет. Все в порядке. Померещилось. О чем я говорил?

– Лейтенант.

– О да. Это часть истории… Я не знаю, будет ли это слишком много значить для тебя… но я должен объяснить, потому что иначе остальное не имеет смысла. Видишь ли, та ночь, когда я нашел Мамуляна, была невероятной. Бесполезно пытаться описать, как все происходило на самом деле, но ты видел, как солнце касается верхушек облаков: они становятся цвета румянца, цвета любви. И я был так уверен в себе, так уверен, что ничто и никогда не сможет причинить мне вреда. – Он остановился и облизнул губы, прежде чем продолжить. – Я был идиотом. – От презрения к самому себе слова жалили. – Я шел по развалинам – повсюду запах гнили, грязь под ногами, – и мне было все равно, потому что это не мои развалины, не моя гниль. Казалось, что я выше всего этого, особенно в ту ночь. Я чувствовал себя победителем, потому что был жив, а мертвые – мертвы. – Словесный поток ненадолго прервался. Когда он снова заговорил, слова звучали так тихо, что прислушиваться было больно: – А что я знал? Вообще ничего. – Он прикрыл лицо дрожащей рукой и тихонько прошептал: – Господи Боже…

В наступившей тишине Марти показалось, что он что-то услышал за дверью: какое-то движение в коридоре. Но звук был слишком тихим, чтобы он мог быть уверен, а атмосфера в комнате требовала абсолютной неподвижности. Двигаться сейчас, говорить – значит нарушить исповедь, и Марти, как ребенок, пойманный на крючок искусным рассказчиком, хотел услышать конец повествования. В тот момент это казалось ему важнее всего.

Продолжая прикрывать лицо рукой, Уайтхед пытался сдержать слезы. Через некоторое время он снова ухватил историю за хвост – осторожно, будто она могла ужалить его насмерть.

– Я никогда никому об этом не рассказывал. Думал, если буду молчать и позволю этому стать еще одним слухом, рано или поздно он исчезнет.

В коридоре послышался еще один звук, похожий на вой ветра в крошечном отверстии. А потом раздался скрежет у двери. Уайтхед ничего не слышал. Он снова был в Варшаве, в доме с костром и лестницей, со столом и тлеющим пламенем. Почти как та комната, в которой они сейчас находились, но пахло скорее старым огнем, чем прокисшим вином.