Роуз Сабо - Какие большие зубки [litres]

Я попыталась поднять голову, но воздух был заполнен дымом, и я почти ничего не видела. Моя кожа болела от ссадин и волдырей. Мне не хотелось сгореть заживо, но, похоже, других вариантов не оставалось. По крайней мере, моя семья спасена. Я подумала о Рисе: что с ним стало, поправится ли он. Попыталась взять над ним контроль, хоть и на расстоянии, но ничего не чувствовала. Наверное, это хороший знак. Я опустила голову и представила холодный подвал подо мной. Представила, как лежу там, в темноте. Если умру, то пусть так.

И тут чьи-то руки подхватили меня, такие горячие, что обжигали не хуже огня.

– Как же ты любишь себя жалеть, – прозвучал голос надо мной. Мне показалось, будто он мне знаком, но я еще сомневалась.

Проснувшись, я лицом ощутила прохладную траву. Все тело болело от ожогов. Я села и увидела вокруг всю семью.

Лума и дедушка Миклош сидели на корточках и, склонив головы набок, наблюдали за мной. Мама сидела чуть поодаль, но, увидев меня, она подползла ко мне и заключила меня в объятия. Маргарет сидела на корточках в нескольких футах от меня со сковородой в одной руке и мясницким ножом в другой. Она выглядела разъяренной, но мне лишь кивнула.

На земле рядом со мной лежал Рис. Я видела, что он дышит, но очень слабо. А его открытые глаза, казалось, глядели в пустоту.

– Я проглотила его, – сказала я. – Лума, мне так жаль.

– Я видела, что произошло. Ты пыталась его защитить.

С печальным видом она переводила взгляд с Риса на меня и обратно.

– С ним все будет в порядке, – сказала она. – Я уверена.

Ногами я чувствовала жар, но мне потребовалось несколько минут, чтобы решиться посмотреть вперед. Я уже знала, что там увижу.

Дом догорал: стояло позднее и довольно засушливое лето. От места, которое мы называли домом, остался лишь скелет, набросок, тонкие линии которого, пылая, устремлялись в небо. Резьба, кровля, отделка в стиле барокко – все это пропало. Осталось лишь огненное здание до небес под грузными тучами дыма. Одна из стен обрушилась, и я вдруг увидела дом изнутри, словно кукольный домик. Целая семья огоньков гнездилась в столовой, их дети искорками бегали вверх и вниз по лестницам.

Мы услышали звук, похожий на выстрел, и я поняла, что рухнула крыша оранжереи. И тут я заплакала, думая о мертвых дракондиях – змеиных лилиях, проделавших такой длинный путь с Крита, и о тех вещах, что сидят внутри меня, но бессильны перед стихией. Лума протянула ко мне руки и обняла, а я рыдала, пока не начала задыхаться.

– Мы потеряли все, – сказала я, а потом повторила, потому что в первый раз слова затерялись у Лумы на коленях.

– Вовсе нет, – возразила Лума. – Остались мама и дедушка, Рис и Маргарет, ты и я. И Артур. Ты же знаешь, он не допустит, чтобы с нами случилось что-то плохое.

Я зарыдала сильнее.

– Я его отпустила, – сказала я. – Отпустила, и теперь мы больше никогда его не увидим.

Сестра гладила меня по спине, вычерчивая круги.

– Глупенькая, – сказала она. – Ведь это Артур тебя вытащил.

Она показала на фигуру, стоящую ближе к дому, фигуру, которую тяжело было разглядеть на фоне пожара, потому что она сама горела ярким пламенем. Человек, сотканный из дикого огня.

Мне хотелось приблизиться к нему, но я была в состоянии лишь ползти. И я поползла. Оказавшись рядом, я хотела дотронуться до его ноги и протянула руку, но тут же ее отдернула: он был слишком горяч, чтобы к нему прикасаться, и слишком ярок, чтобы на него смотреть.

– Постой, – сказал он.

Неподалеку на траве я разглядела тело. Пустое, оно казалось ничем, подобием скелета. Но он склонился над телом, огонь окутал его, скользнул внутрь. И он встал: Артур, но уже другой. Существо внутри него продолжало пылать, только уже не так ярко.

Я напрягла ноги. Когда я поднялась, он протянул ко мне руки. И я взялась за них, чтобы не упасть. Мне все еще казалось, будто мое тело налилось свинцом, тяжелое под весом всей этой массы и пустоты. Артур источал жар изнутри, и мои ожоги иссушались под действием этого жара.

– Ты вернулся, – сказала я. А потом вспомнила о шествии с факелами. – Это ты привел толпу?

Он показал на дом. К небу поднимался столб дыма цвета платья бабушки Персефоны.

– С домом пора было попрощаться, – сказал он. – Персефона не заслужила вечного заточения в нем. – Он опустил на меня взгляд, и свет, льющийся из его глаз, едва не ослепил меня.

– Ты знаешь, каково это – быть в заточении, – сказала я. – Поэтому и хотел ее освободить.