Александр Уваров - Сердце [СИ]

— Знаешь, супруг дорогой, — сказала веско Тамара Николаевна, оправившись от минутного шока, вызванного этим неожиданным монологом прежде молчаливого и косноязычного супруга. — А не пошёл бы ты с мыслями такими? Далеко бы не пошёл? На хер, допустим? Если уж ты действительно спятил, то нечего меня в фантазии свои дурацкие впутывать! Я ещё сомневалась, нормальный ты или нет. Теперь уж чего сомневаться — псих! Псих и есть! И правильно сделал, что машину продал — нечего дурака такого за руль пускать. Неизвестно, чего ты сотворишь в таком состоянии! Знаешь, с такими разговорами ты мне точно не нужен. Заберут тебя когда-нибудь, на старости лет будешь в палате с психами сидеть — вот и будет тебе жизнь на пенсии! Душа у него, видите ли!..

«Вот стучит внутри, вот здесь…» — подумал Дмитрий Иванович.

И встал из-за стола.

— Пойду я, Тамара, пойду… Не знаю, куда. И зачем — тоже не знаю. Не могу, не могу так больше. Спасибо тебе… вот. И квартиру подметать надо, и картошка нужна… Нужна. Чаю вот попили… Полегчало немного. Права ты, Тамара, права. Нечего тут думать. Хорошо — живи. Плохо — тоже живи. А как иначе? Всё так, всё… Вот и у нас всё так. Пойду я, Тома. Теперь уже надо идти… Оденусь вот только.

Тамара Николаевна посмотрела на мужа задумчиво и несколько отстранённо (так мать смотрит на непутёвого, вконец измучившего её сына, которого, пожалуй, едва ли уже исправишь… и ничего с ним не сделать, ничего в жизни его уже не имзенить, разве только можно дождаться какого-нибудь финала… нет, вовсе не чудесного, не хорошего или просто так, ни плохого, ни хорошего… нет, непременно плохого финала, ибо с ним, непутёвым негодяем, только плохого и можно дождаться, но лучше уж плохой финал, чем такие вот мучения). Она вздохнула и вытерла руки кухонный, серым от сплошным жирных пятен полотенцем.

— Давай, иди, — сказала она. — Ты уже сколько раз грозился из дома уйти? Помнится, раз восемь уже грозился. Всю жизнь у тебя так — как что не по тебе, как никто не захочет тебя, бедного, понимать — так сразу уйти грозишься. Ну и уходи! Хотя бы один раз попробуй. Оно тебе полезно — попробовать. Хоть поймёшь, что это такое — без дома жить, без жены. Куда пойдёшь-то?

Дмитрий Иванович развёл руками и улыбнулся, почему-то робко и виновато.

— Вот-вот, — продолжала Тамара Николаевна. — Сам, дурак, не знаешь. На вокзал, что ли? На лавке спать с бомжами? Пока милиция тебя не загребёт. Давай, иди. Надоело тебя удерживать, Иваныч. Вот правду говорю — надоело. Самой уже посмотреть хочется — кому же ещё ты про свои болячки будешь рассказывать, да про то, что душу твою тонкую никто не понимает, травят тебя все. И листки свои забирай! С ними походи, людям покажи! Пусть хоть они посмотрят, с каким идиотом мне жить приходится. А то мне поплакаться некому, так ты мне помоги. За двоих поплачься. Расскажи, какой ты несчастный и какая жена у тебя мученица, что тебя терпит. А я уж ладно, делами своими глупыми займусь. Ванну займу, хоть волосы в кои-то веки вымою. А то ведь с тобой совсем грязью можно зарасти. Займёт ванну, воду включит — и сидит там часами. Чего сидишь-то? На воду смотришь? Вот иди теперь, иди! Дай мне одной побыть, замучил уже!..

Тамара Николаевна ходила по квартире и, размахивая руками, говорила ещё что-то, говорила, говорила, говорила… Иногда срывалась на крик, и, проходя мимо письменного стола, заваленного листками с разноцветными размытыми пятнами, не выдерживала и стучала на ходу ладонью по нервно прыгавшей столешнице.

Но Дмитрий Иванович уже не слушал её.

Он и сам не понимал толком, как же ему удалось решиться на это (о чём он раньше и подумать без внутренней дрожи не мог) — уйти из дома. Вот так просто, без особых скандалов (не считая, конечно, этого — кухонного, чайного, привычного), без долгих сборов (и сборов вообще), без планов и надежд, вообще безо всякой подготовки. Просто взять и уйти.

«А что, — подумал Дмитрий Иванович, — полагаю, что все великие свершения именно так и делаются. Просто берутся и делаются. Просто так. А если начать думать да обсуждать — так мыслями всё и закончится. А если начать сборы какие-нибудь, так непременно выясниться, что в мире есть масса вещей, без который совершенно невозможно прожить дольше трёх или, скажем, двух дней. И забрать их с собой никак нельзя. Нет, лучше не собираться совсем. Просто ничего не брать, кроме…»

Он снял с книжной полки перетянутый бечёвкой альбом с рисунками. Переоделся (так, как ходил когда-то к гаражу — джинсы в бурых подсохших пятнах полусинтетического машинного масла, серая рубашка с широким воротом и болотно-зелёная куртка с капюшоном… полезная штука, дождь ведь ещё продолжался).