Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Что думала Кристофферсон, когда порой до нее сквозь дверь доносился смех? Ибо одним из основных составляющих очарования Эсме было то, что она умела меня смешить – в такое время моей жизни, когда смех был редкой драгоценностью. Смешить меня не анекдотами, не журналистскими остротами, но поворотом фразы, забавным восприятием, умом, который крылся в ее беседах, но не бурлил на поверхности. Мне, идиоту, казалось, что в Эсме ожил дух Джейн Остин. Мне не пришло в голову, что Джейн никогда не клюнула бы на удочку Пруденс Шепилов.

Короче говоря, я оказался дураком, и притом старым дураком. Но не совсем уж дураком. Я прибег к своей «Анатомии», надеясь, что там найдется для меня совет, – как надеялся, что в будущем там найдутся советы и для других.

АНАТ. В литературе множество примеров того, как немолодые мужчины влюбляются в женщин много моложе себя. Вероятно, таково уж свойство литературных персонажей. Склонны ли они к этому более, чем реальные мужчины? Трудно сказать, поскольку реальные мужчины не отчитываются о своих чувствах.

Даже старый кремень Генрик Ибсен, когда был лишь чуть-чуть моложе меня, влюбился по уши в Эмилию Бардах, которую называл своей «летней принцессой», а потом его очаровала (совсем как меня – Эсме) Хелен Рафф, и вот что он ей писал: «Ты – юность, дитя мое, воплощение юности, а это нужно мне для работы». Потом появилась Хильдур Андерсен – о, пламя в душе Ибсена не угасало, хотя, насколько нам известно, физически он никогда не изменял своей Сюзанне. (Впрочем, трудно было бы представить Ибсена, дышащего грехом на гнусном ложе [102]: эта картина гротескна и вызывает жалость.)

Даже Энтони Троллоп, тонкий психолог викторианской эпохи, испытывал осеннюю любовь к Кейт Филд; а ведь он был достаточно проницателен, чтобы распознать подлинную суть этого чувства и понять, чего оно стоит.

Конечно, сюда же можно отнести Чарльза Диккенса и двуличную барышню Эллен Тернан – хоть я и не исследовал их специально. Из-за нее Диккенс умудрился сделать несчастными удивительно большое количество других людей – и, в отличие от Ибсена и Троллопа, он стремился к физическому единению с предметом своей безумной страсти. Осталось тайной, получил ли он желаемое: судя по фотографиям, мисс Тернан не была страстной или даже сколько-нибудь теплой, но мы знаем, что после смерти Диккенса она вышла за священника и время от времени выступала с чтением книг Диккенса, но лишь при совершенно респектабельных обстоятельствах и ни в коем случае не за деньги. Конечно, он оставил ей кругленькую сумму, но такую, что состоянием не назовешь. В романах Диккенса мы не видим подобных осенних страстей – можно вспомнить разве что брак сэра Лестера и леди Дедлок.

Троллоп же дает несколько примеров. Его пожилые любовники склонны отрекаться от своей любви – черта, которую современный психоанализ считает достойной презрения. Но она еще вернется. Это слишком благородное и подлинное чувство, чтобы позволить венским деконструкционистам изгнать его из человеческого сердца.

Когда я прочитал Макуэри все вышеизложенное, он не впечатлился. Я уже давно рассказал ему про «Анатомию», поскольку он единственный из моих знакомых был способен понять мой замысел и, может быть, даже посоветовать что-нибудь дельное.

Макуэри слишком часто возникает на страницах этой истории болезни в негативном свете, и кажется, что он живет лишь в кресле у меня в гостиной, со стаканом виски в руках, и вне этой диспозиции не существует. Конечно, он все это время активно работал в газете – точнее, настолько активно, насколько позволяет религиозная тематика. Религия не самая оживленная из газетных «епархий». Меня Макуэри притягивал как полигон для испытания идей – я знал, что, если выстрелю в него очередной идеей, обратно она прилетит непременно чуточку другой. Насколько я понимаю, его ценность для «Голоса» заключалась в том, что он был всесторонне образованным человеком, способным при необходимости написать не просто отчет о фактах, но статью, заставляющую думать. Он стоил тех денег, что ему платили. Плоха та газета, которая не может держать в штате хотя бы одного эксцентрика.

– Ты слишком односторонне подбираешь материал, – заявил он. – Отбрасываешь неудачников. Вот хоть беднягу Йейтса. Его можно назвать величайшим поэтом двадцатого века, но им владела и сделала его несчастным тяга к плотскому познанию самых хорошеньких из числа его поклонниц.