Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

В последнее время я часто виделся с Эсме, так как она дописывала свою статью об округе Святого Айдана для серии статей «Торонто, которого больше нет» в «Голосе». Она приходила ко мне, чтобы узнать факты и уточнить детали, но уже не донимала меня вопросами об «истории со святостью» и смерти отца Хоббса.

А почему? Потому что теперь она черпала сведения из полностью информированного источника – от человека, подлинно испытавшего на себе обаяние святости отца Хоббса, от свидетеля его смерти у алтаря и от страдальца, чудодейственно исцеленного от тяжелейшего артрита на могиле святого! Да, это вынырнула Пруденс Визард. Мистер Визард умер – несомненно, чтобы отделаться от жены, – и она снова вышла замуж, за некоего Сержа Шепилова, хореографа и даже танцора (когда кому-нибудь требовались пятидесятитрехлетние балетные танцоры – например, для съемок телевизионной рекламы). Став мадам Шепилов, Пруденс приобрела небольшой русский акцент – несомненно, из душевного сродства с мужем – и занялась «семейным консультированием», то есть давала советы супружеским парам (или парам, которым, вероятно, следовало бы пожениться). Каким-то образом Пруденс Шепилов получала зарплату от муниципалитета Торонто, как и несметное множество других людей.

Ее история была составлена весьма умело. В один прекрасный день, возвращаясь после приема у врача – врача, проявившего в ее случае полнейшую некомпетентность (таким Пруденс запомнила меня), – она случайно проходила мимо скромной могилы отца Ниниана Хоббса. Она, по обыкновению, молилась, повторяя про себя православную молитву: «Отче, не по заслугам моим воздай мне, но по великому милосердию Твоему». И вдруг над могилой просиял свет – не яркий, ничуть не похожий на электрический, но таинственный, лучистый, – и артритная боль в руке мгновенно исчезла. Благословенное чудо! Пруденс пыталась – Бог свидетель – пробудить окрестных жителей и открыть им глаза на чудо, совершившееся среди них, но ей помешал архидиакон Эдвард Алчин, ныне епископствующий в тундре к северо-востоку от Гудзонова залива и к востоку от бассейна реки Маккензи. (Алчин перешел дорогу или наступил на ногу слишком многим влиятельным церковникам, и от него избавились методом ударной возгонки. Можно сказать, ему дали такого пинка, что он взлетел прямо на чердак.) Однако среди жителей Торонто просиял святой, хоть они и приняли его с подлинно канадским равнодушием. Даже у святого Франциска Ассизского было бы мало шансов, явись он в мультикультурный, непоправимо обмирщенный город, один из финансовых центров Северной Америки, где прокаженные и другие нищие содержатся за счет общества.

Эсме проглотила эту историю целиком и отполировала до блеска. Я не видел причин расстраивать ее рассказом о религиозной одержимости, гипнагогических видениях, обманчивых подобиях Христа – на деле аггелах Сатаны, и о сделке со Всевышним, окончившейся трагично. Такому рассказу недоставало простоты, которая жизненно важна для современной журналистики. Но пока Эсме беседовала со мной, меня очаровали ее шарм, тепло ее души, юная свежесть – ей было всего двадцать восемь – и мягкость, не свойственная ей в пору нашего первого знакомства и, вероятно, пришедшая вместе с материнством.

Я очень тщательно выбрал слово. Это были именно чары. Я, врач, наконец осознавший свою старость, вроде бы осведомленный о причудах человеческой души и защищенный от глупостей, характерных для людей попроще, влюбился, как семнадцатилетний мальчишка. Я не мог смотреть на Эсме иначе как через искажающую призму этой страсти.

Говорил ли я ей неловкие комплименты, краснея и заикаясь? Выдавал ли свои чувства? Разумеется, нет. Мне казалось, я вел себя с ней, как всегда, – вежливо и сдержанно, с некоторой теплотой, приличной в общении не то чтобы с родственницей, хоть она и была вдовой моего крестного сына, но, как сказала бы моя мать, со свойственницей: это слово означало не то чтобы прямую родню, но и не совсем чужого человека. Заметила ли что-нибудь Кристофферсон? Конечно, она знала, что я вижусь с Эсме чаще прежнего и не стенаю и не протестую, видя ее имя в списке на сегодняшний прием больных.

Я чувствовал, что Кристофферсон неприязненно относится к Эсме. Несколько раньше, чем можно было ожидать, Эсме начала публиковать в «Голосе» серию статей о том, как жить после смерти супруга. Статьи вызвали много шума и скоро должны были выйти в виде небольшой книжки. Кристофферсон, которая каждый день изучала «Голос» от корки до корки, читала эти статьи с их уютными формулировками, мужественно скрываемым горем, торжеством здравого смысла над трагедией, и иногда, как я заметил, тихо выдыхала через ноздри – у менее великодушной женщины это было бы фырканьем. Кристофферсон сама побывала в трагичных обстоятельствах и не стала сколачивать на этом капитал. Но, сказал я себе, Кристофферсон ведь не журналистка и ничего не знает о долге журналиста перед окружающими. Впрочем, когда Эсме приходила, Кристофферсон проявляла ту же ледяную вежливость, что и в отношении к любому другому человеку.