Максим Макаренков - Дни стужи [litres]

Это было настолько жутко, что она не выдержала, заплакала и убежала в сон. Папа сначала позволял ей спать, а потом испугался и начал тормошить. Маришка проснулась, увидела, что мама так и лежит отвернувшись к стене, и заплакала еще сильнее.

Но потом стало еще хуже.

Она услышала шепот стен. Поначалу он был едва слышным, и Маришка просто зажимала ушки, ложилась рядом с мамой, и тогда шепот проходил. Но он делался все громче и становился горячим, как бывает, когда сильно болеешь, когда мама говорит, что лоб у тебя будто печка, и все вокруг лихорадочно яркое, от этого болят глаза, хочется спать, но не получается, и хочется вертеться, бежать, дрыгать ногами. И все это не проходит, пока мама не кладет на лоб холодную тряпицу, а потом губы чувствуют прохладную серебряную ложечку и на язык льется тягучее и сладкое.

Но никто не клал на лоб холодное полотенце. Мамина спина была каменно-равнодушной, мама ушла мыслями куда-то далеко, откуда Маришка совсем не могла ее дозваться, и это было так плохо, так плохо… И не было волшебной серебряной ложки со вкусной тянучкой.

Чуть легче становилось, когда она забиралась на колени к папе и он крепко обнимал ее, словно заворачивал в светящееся одеяло, тогда голоса стихали и проходила щекотка, от которой свербело в носу.

Но с каждым разом одеяло света становилось все тоньше и голоса пробивались сквозь него все легче.

А папино лицо заострялось, нос теперь напоминал клюв нахохлившейся птицы, торчал из бороды, и папа стал очень смешным, старым и неприятно жалким.

Маришка пробовала прогнать эту брезгливую жалость, не понимала, что это такое, – наверное, так на нее влияли знаки на стенах, которые теперь светились ночами, и девочка чувствовала, как наполняет ее этот свет.

Он был плохим и злым.

Но это был хоть какой-то свет. А живые тени, которые наполняли камеру, после того как приходил человек, говоривший папе злые слова, пугали еще сильнее, и она поневоле тянулась к этому свету.

И забывала о голосах, которые становились всё дружелюбнее.

Маришка стала спокойнее, но это спокойствие пугало отца, а спина мамы напрягалась, когда дочка подходила и гладила ее между лопаток.

Подходила она все реже.

Теперь она сидела, скрестив ноги, посреди комнаты и смотрела на светящиеся знаки.

Порой наклоняла голову к левому плечу, прислушивалась к чему-то и улыбалась открытой доброй улыбкой, какой умеют улыбаться только маленькие счастливые дети.

От этого Столяров плакал.

Стеклянный дед гостей не видел. Он лежал на своей койке. Или сидел, сдвинув ноги, потирал колени и молча жевал губами.

Ему очень не нравилось здесь, а больше всего не нравилось, что он не понимал, где это – здесь.

Рядом на койках лежали или сидели такие же молчаливые потерянные люди. Но только поначалу они были такие же растерявшиеся. Чем чаще на них надевали странные полупрозрачные шапки, от которых уходили вверх наполненные какой-то жидкостью трубки, тем нетерпеливее они этого ждали.

Стеклянный дед тоже ждал надевания шапки, но ему эта замысловатая процедура совсем не нравилась. Он любил покой, а когда его привязывали к кровати и закрепляли под подбородком зажим, становилось беспокойно, в голове становилось щекотно, и он чувствовал, как улетает куда-то, превращается в бесконечную нить, которая сплетается с другими в крепкий, такой, что никому не разорвать, жгут.

Жгут этот уходил в страшную темную пустоту, которая простиралась в невероятной глубине-дали-выси, там, за разноцветными сияющими деревьями, полными звезд.

Оттуда что-то пробиралось по этому жгуту, оно приближалось, и чем ближе это неизвестное находилось, тем страшнее делалось Стеклянному деду.

Поэтому ночами он вскрикивал, сучил руками и ногами, пытаясь избавиться от неумолчного стеклянного звона.

Непонятное движение по жгуту, частью которого все быстрее и проще становился Стеклянный дед, усиливалось. Это было страшно и сладко, старик проваливался в позабытое детство, когда каждая вылазка за яблоками в соседский сад превращалась в такое сладко-страшное приключение. Но по-настоящему его пугала тьма.

Нет. Не так.

ТЬМА.

Приближалась очень холодная, целеустремленная, нечеловечески спокойная Тьма.

И он помогал ее приближать. Но сил противиться уже не было.

Слишком сильным стало удовольствие, он ждал нового сплетения, задыхаясь от сладкого ужаса, его трясло, как только в комнату входили люди с фонарями. Он сам ложился на кровать и послушно вытягивал руки по швам.