Альбина Нури - Пассажир своей судьбы [litres]

Значит, вот как становятся патологоанатомами: не сумев сделаться художниками. Вместо того чтобы создавать свое, принимаются препарировать созданное Всевышним.

– Что же вы пишете? Публиковались где-то?

– Сначала стихи писал. Даже на конкурсе молодых поэтов второе место занял. Но больше стихов не пишу… – Я вспомнил листок, что до сих пор лежал в моем кармане, и поморщился. – Почти. В основном рассказы, повести. В студенческой газете кое-что печатали, а один рассказ – в журнале «Моя Казань».

Я, как мог, старался сохранить невозмутимый равнодушный тон, но не удалось: слишком уж гордился этой публикацией.

– О, так это здорово! – оживился Петр Афанасьевич. – «Моя Казань» – отличный журнал, я его время от времени читаю. Раз напечатали, значит, хорошо у вас выходит!

По правде сказать, не всегда то, что печатают, так уж хорошо. Он и сам, ясное дело, это понимает. Ходит же, наверное, в книжные магазины, видит, что там продается. Но за то, что он так горячо поддержал меня, я проникся к Петру Афанасьевичу теплым чувством. К тому же он еще прибавил:

– Так, может, вам в Москву надо? В Литинститут?

Про это я тоже думал. Хотя один писатель, мы с ним в редакции журнала познакомились, сказал, что не надо. Писателя звали Ленар Сахапов. Писал он хорошо, свежо и интересно, а выглядел и жил гораздо хуже.

– Стоит теорию освоить – все, конец! – говорил Ленар. – Ничего своего уже не напишешь. Не сумеешь. Хотя, может, и без института не сумеешь тоже, но тут уж точно. Начнешь умничать, смыслы скрытые искать, воображать из себя… Скучно тебе станет. Теория в башке будет щелкать, а надо, чтобы чувство жило, чтобы полет был. Невозможно душу наизнанку по правилам вывернуть, а без этого, брат, писателю никак. Сухота одна.

Я не знал, верить ему или нет. Можно ли научить человека писать? Бывает ли в сочинительстве навык? Танцоров, певцов или тех же художников учат основам мастерства, так почему писателей нельзя?

Пока так и не решил, где правда. Кстати, сам Ленар в Литинституте учился, но бросил. По его словам, понял – «перо мертвеет». А главред «Моей Казани» утверждал, что Ленар попросту загулял, запил, вот его и отчислили.

– Писательский труд самый сложный, по-моему, – сказал Петр Афанасьевич. – Со словом непросто работать, ох, как непросто! Ну, что я вам говорю, вы и сами знаете. Как там у Анны Ахматовой?

Я не знал, что Ахматова писала по этому поводу.

– Погодите, я вам прочту. – Он полез в задний карман брюк и чуть смущенно пояснил: – У меня, знаете ли, всегда с собой записная книжка. Давняя привычка. Цитаты люблю из книг выписывать, высказывания разные – что понравится. Иногда и собственные идеи кое-какие… – Петр Афанасьевич говорил и быстро листал небольшую по формату, но толстую коричневую книжечку. – Ага, вот нашел. Послушайте. «У поэта такой трудный материал: слово. Помните, об этом еще Баратынский писал? Слово – материал гораздо более трудный, чем, например, краска. Подумайте, в самом деле: ведь поэт работает теми же словами, какими люди зовут друг друга чай пить…» Как верно, а? Сложнее, чем краска! И разницы нет – поэт, прозаик. Вы согласны?

Я кивнул. Согласен, конечно, с чем тут спорить? Петр Афанасьевич убрал свою книжку обратно и снова взялся за еду.

– А сейчас над чем работаете? – полюбопытствовал он.

– Роман пишу, – признался я, хотя редко говорил об этом. – Заканчиваю.

– О чем же?

Я видел, что это не пустая вежливость, что ему вправду хочется знать, и записал еще одно очко в его пользу. Мало кто так остро и живо реагировал, когда я решался упоминать о своих литературных опытах.

– Это на стыке жанров. Детектив, загадочная история, преступление, но вместе с тем про жизнь.

– Про жизнь – это хорошо. Как называется ваш роман? Название ведь есть у него? Или пока не придумали?

– «Ловушка», – сказал я. – Возможно, потом я назову его по-другому, но пока так. Мой герой попал в сложную ситуацию, оказался в плохом месте и не может выбраться. Его обвиняют в том, чего он не делал, никто ему не верит…

Я осекся. Судьба моего героя – звали его Артуром – была в чем-то схожа с тем, что сейчас творилось со мной.

– Отчего вы замолчали? – спросил Петр Афанасьевич.

– Гречка стынет, – отрывисто сказал я. – Как потом холодное есть?

Петр Афанасьевич легонько пожал плечами, и мы взялись за кашу. Литературная тема больше не казалась важной, вместо этого она неожиданно стала опасной. Мне почудилось, что написанное в рукописи странным образом пересекается с происходящим. Словно мы как-то связаны с Артуром, и он не выдумка вовсе, а реальный человек, заключенный мною на страницы недописанного текста, брошенный в тяжелой ситуации, откуда я пока так и не нашел для него выхода.