Наталья Аристова - Искусство проклинать [СИ]

— Никогда не снимаете?

— Обычно никогда….

— Откуда он? В самом деле, наследственный?

— Передаётся в семье из поколения в поколение. Теперь, вот, у меня. Он меня спас. Отклонил осколок.

— Ранение было тяжёлое? — я тут же мысленно отругала себя за такой вопрос. Даже не за то, что он был, возможно, бестактным, а скорее за то, что он был слишком личным, сближающим нас как собеседников. Если он заметил и мою оплошность, и следующую за ней заминку, то и виду не подал. Продолжал так же спокойно и ровно.

— Безнадёжное. Никому даже в голову не пришло, что я могу выжить. Меня и прооперировали — то, откровенно говоря, для очистки совести. Выдалась у хирурга свободная минутка, он меня и залатал, в условиях, неблагоприятных для такой сложной операции. И ждать было нельзя, и не ждать — страшно, как он потом сказал. А я, вдруг, взял, да и выжил.

— Значит, чьими-то молитвами.

— Бабкиными…. Она меня и отмолила, и заранее подготовила. Пришила мне душу.

— Как это «пришила душу»? Нитками, что — ли? Интересное выражение «пришила душу»….

Мы переговариваемся неторопливо, расслабленно, и этот тон удачно сочетается с моим настроением. Я действительно слишком вымотана и его приглушённый хрипловатый голос, лишённый рисовки и драматических оттенков, действует на меня умиротворяющее. Я начинаю «оттаивать». Путь не кажется длинным, а общение — натянутым. Я уже много лет не чувствовала себя так спокойно с почти незнакомым человеком. Мне тепло и, кажется, даже уютно.

Странно, что поначалу он меня так раздражал. Или, нет, не раздражал, — настораживал. Обычный разговор, без всяких взглядов, намёков, загадок и сомнений…

— Молитвами, заговорами. В травах купала, чудила надо мной… — он усмехается, качает головой, не отрывая взгляда от дороги. — И не разберёшь сразу, колдунья или поповна.

— А она поповна? — новый поворот разговора и мне кажется необычным и немного забавным. — Что, правда, поповна?

— Да… — он медлит, но всё же скашивает на меня взгляд. — Она поповна. И попова внучка, и попова мать. Правда, она теперь одна осталась…

— Вот как! Значит, Вы — сын священника…. А почему же в армию пошли?

— Родителей я почти не помню. Я — поздний ребёнок, моей матери было за сорок, когда она меня родила. Вымолила…. Отец умер пять лет спустя после неё. А дядька был военным. Вот мы с двоюродным братом по его стопам и пошли.

— А теперь у вас кроме бабушки никого не осталось?

— Она мне двоюродная бабка, вообще-то, сестра моей бабушки. Я остался один, она осталась одна. В нашей семье всегда было мало детей. Говорят же, — у попа одна жена….

— Так что, у вас вся семья — священники?

— Ну, вся не вся, а хоть один, да бывал в каждом поколении. Говорят, со времён крещёния Руси.

Это было уже интересно. Мои родители нечасто говорили в моём присутствии о своих семейных традициях, да и я в детском возрасте не слишком прислушивалась к подобным разговорам, но кое — что, всё же, запомнила: и мама, и отец, относились к этому вопросу с уважением и трепетом. Вспоминать обо всём прошедшем сейчас не казалось мучительным. Всё — таки, он как-то особенно действует на людей, этот парень. Не рано ли я так размякла? Может быть, он гипнотизёр? Смешно и нелепо, пожалуй. На кой чёрт кому-то меня гипнотизировать! Я потихоньку улыбаюсь своим мыслям в полутьме салона и снова смотрю на Дана.

— А этот крест, он ваша семейная реликвия? И ваше прекрасное поведение — это плод христианского воспитания?

У меня достаточно богатый набор голосовых оттенков и он, конечно, услышал иронию, а может и улыбку, в моем вопросе, но комментировать причины своего «прекрасного поведения» не стал. Видимо, поведение, и в самом деле, было отменным. Ответил подкупающе просто, только чуть — чуть торжественнее обычного.

— Да, этот крест — реликвия. По преданию, его привезла в Россию жена русского священника, дальняя родственница византийской царицы.

— Это что же, я нахожусь в машине наследственно-царственной особы? Ничего себе! — вопреки моим ожиданиям, моя реплика не прозвучала насмешливо.

— Да какая там царственная… — он усмехнулся и повернул ко мне лицо, которое осветило угловым фонарём на перекрёстке. И по выражению этого нереально красивого в полусумраке вечерних огней лица, я поняла, что ему неловко говорить со мной о своих семейных делах, но зачем-то надо об этом говорить. Меня пробрало холодом нового подозрения, и я снова внутренне ощетинилась. Ну чего, боже ты мой, ему от меня надо! Что у меня такое есть, чего не хватает этому парню?