Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Ворошу кочергой прогоревшие поленья, хоть и не надеюсь, что они займутся снова. В животе ноет, крутит, будто неспелых яблок обожралась, в глазах щиплет от слез. Покачиваюсь взад-вперед, отчаянно жалея, что не могу вернуть все назад, вернуться в прошлое утро и начать все сызнова. Уж теперь-то я бы не завизжала, ни слова бы не проронила – просто опустилась бы рядом с бабушкой на колени, обняла ее за шею да уткнулась носом в ее мягкую волчью шкуру.

– Какие, должно быть, большие уши у муженька твоей матушки, если он услыхал твой визг оттуда, из-за леса.

Я утираю нос и поднимаю взгляд. Женщина успела надеть ночную рубашку бабушки – ту, с маленькими желтыми и синими цветочками, вышитыми вокруг ворота. На ее широких плечах рубашка сидит как надо, но ниже болтается мешком: бабушка-то была куда грудастее да шире в бедрах.

– Ты никогда не задумывалась, что он вокруг тебя вынюхивает? – спрашивает женщина, забираясь в бабушкину постель и натягивая одеяло до самого острого, выдающегося вперед подбородка. – Зачем он ходит за тобой по пятам, Красная Шапочка?

Я откладываю кочергу и съеживаюсь под плащом, стараясь не думать о том, как он начал смотреть на меня этак около года тому назад. Как косился на меня, когда полагал, будто я этого не замечаю. Грудь у меня пока – не то, что у мамки или у бабушки, но уже и не плоская, как доска. И он так глазел…

По спине пробегает дрожь. Угли в камине догорают, и в доме становится холоднее.

– Так и будешь сидеть там всю ночь, будто неразумный щенок на морозе? – спрашивает женщина, приподнимая край одеяла. – Здесь полно места для твоих тощих мослов.

Я с чего-то подумала, что сейчас ее длинные, сильные руки крепко обнимут меня, как делала мамка, когда я хворала, или лежала в жару, или просыпалась среди ночи, увидев сон, о котором не хочется вспоминать. А может, просто очень хотела этого: когда она отвернулась, выгнув дугой костлявую спину, на сердце сделалось так тоскливо и пусто, что я чуть не разревелась снова.

– А что будут делать те волки? – спрашиваю я после недолгого молчания. – Там, куда я вытащила из пруда бабушку?

– Там они не задержатся, – отвечает она. – Те, кто умеет отращивать руки, унесут ее. А остальная стая будет стеречь их в пути.

– Куда?

– Мы провожаем покойных на свой манер. У нас свои места для того, чтоб воздавать им последние почести.

Мне вспоминается крохотный церковный погост в нашей деревне и викарий в черной рясе. Мамке никогда не хватало терпения выслушивать проповеди и высиживать уроки в воскресной школе, и он всякий раз хмурился, сталкиваясь с нами на рынке или на улице. Но мать неизменно улыбалась и кивала ему, а если руки ее не были заняты шитьем, или корзинами овощей, или младшим братцем, даже отвешивала реверанс. «С этим всегда держись учтиво, – учила она. – В его толстой книжке толку нет ни на грош, мы с бабушкой научим тебя куда большему, однако он думает, будто эта книжонка дает ему власть. И пускай себе думает – и он, и другие такие же. А ты помалкивай да знай свое дело».

– А разве ты не должна быть с ними? – шепчу я. – Вместе с другими волками, прощаться с матерью?

– Должна, – соглашается женщина. – Однако ж я здесь, с тобой, Красная Шапочка.

– Меня зовут не так, – говорю я.

– Может статься, это будет твое волчье имя, – отвечает она.

С опаской вздыхаю, придвигаюсь ближе и крепко прижимаюсь к ее спине. Лежим уютно, как куры в гнезде. Она тихонько взрыкивает, но не шевелится и не отодвигает меня прочь, и потому я рискую обнять ее бедро. Ее густой, грубоватый запах непривычен и силен, но и ему не перебить аромата розовой воды от бабушкиной ночной рубашки. Дышу глубже и глубже, как будто вбираю всей грудью обеих – покойную бабушку и новоявленную грубую тетушку, чьи слова засели в сердце, как рыболовный крючок.

«Может статься, это будет твое волчье имя».

Мы на полпути к дому, но вдруг тетушка останавливается, хватает меня за плечо, поводит носом из стороны в сторону, шумно принюхивается, закрывает глаза и замирает на месте, как будто пытаясь расслышать какой-то слабый или очень далекий звук. Мне не слыхать ничего, кроме утреннего щебета птиц. Я уже собираюсь отправиться дальше, но тут она хватает меня за руку и тащит прочь с тропы, в заросли колючих кустов.

– Замри, – шепчет она. – Ни звука.

Напуганная, делаю, как велено.

Не проходит и минуты, как до меня доносится звук шагов – широких шагов, уверенных. Глядя сквозь густую листву, я вижу достаточно, чтобы узнать отчима. Помахивая острым топором, он направляется туда, откуда мы пришли. К домику бабушки. Затаив дыхание, опускаю взгляд. Тетушка крепко стискивает мою руку, и я замечаю на обшлаге ее рукава капельку варенья. Клубничного, малинового, а может, даже из бойзеновой ягоды – поднявшись с рассветом, она откупорила каждую банку в кладовой и толстым слоем мазала варенье на ломти испеченного мамкой хлеба. «Я и позабыла, какое это чудо: волчий язык к сладкому не приучен…»