Чайна Мьевилль - Переписчик

Теперь я пишу от руки. Оса мертва или спит. Охранникам за дверью больше нечего слушать. В конце концов мой управляющий дал мне инструкции, и я с радостью их принял. Еще мне дали совет – его предыдущая ассистентка. Сообщила или предупредила о сплетнях среди коллег, одной строкой, и в то же время письмом велела держать ухо востро.

В первую ночь, что я провел не на вершине холма, на том другом чердаке что-то началось.

В ПРОСАЧИВАЮЩЕМСЯ С МОСТА СВЕТЕ я оглядывал комнату. Дом был забит остовами мебели, и беспризорники устроили сложную игру в догонялки, бегая вокруг и сквозь них и всецело отдаваясь этому новому делу. Я сидел тише воды. Порой на меня внимательно смотрели, и я напрягался, но никто так и не подошел и не задал ни единого вопроса о том, что я видел. Сэмма им запретила.

Наконец ко мне приблизился маленький кособокий мальчишка, один из самых младших, и я снова встревожился, но он лишь застенчиво спросил:

– Ты когда-нибудь встречал петуха-драчуна?

Между собой они не раз болтали об этом петухе, созданном из дыма и углей, что выжигает все на своем пути вверх и вниз по склону. Беспризорники заселили верховье холма, где большинство из них никогда не бывало, монстрами. И они расспрашивали меня обо всех: о какой-то птице, о чешуйчатом черве, о крикливом пауке. Но я мог рассказать лишь о рычании больших кошек. Дети слушали так, будто моя сбивчивая болтовня их вполне устраивает, и чем дольше я описывал не только звуки, которые слышал на холме, но и зверей, о которых думал, тем отчетливее проступала тревога на их лицах, примешиваясь к усталости. Пока все дети наконец не сдались и не улеглись на одеяла или картонки в шкафах, замурованных оконных нишах и полках по всему зданию.

Я хныкал, вспоминая новые пятна на старой стене моего дома, закрытые глаза отца – или матери? – их руки, то, как один из них стоял над другим, что-то поднимая… какую-то часть тела. Отец не умер, а убил. Он обернулся ко мне, и я перебудил своих новых друзей криками.

Никто не отругал меня за шум. В какой-то момент я встал с тряпичного тюка, куда меня положили, и протяжно завыл прямо в лицо воображаемой мертвой женщины. Ко мне подошли Дроб и Сэмма, и она подхватила меня на руки и вынесла на улицу. Она не была такой уж большой, но даже не пошатнулась и, казалось, не прилагала никаких усилий.

Меня окутал воздух. Я прежде не бывал в городе так поздно, хоть и смотрел на него сверху вниз бесчисленное множество раз. И уличные фонари я раньше видел либо погашенными, либо едва разгорающимися, либо пылающими, но так далеко, что они казались лишь слабым мерцанием, будто попки фосфоресцирующих насекомых. Теперь, как только Сэмма поставила меня на ноги, я ринулся к ближайшему фонарю и уставился влажными глазами на нить накала, словно паломник в святилище.

Где-то в генераторной зоне на другом склоне невидимые турбины вращались, чтобы создать этот свет, заменивший луну, на фоне которого овраг казался непроглядно черным. Дома, тянувшиеся с одной стороны моста над этой темной пустотой, и перила – с другой, сходились вдалеке передо мной на втором холме, в более тускло освещенном квартале, где когда-то выросла моя мать.

– Мотылек, – нежно произнесла Сэмма. – Если б ты мог, то взлетел бы прямо к проводам и погиб.

– Знаешь, что происходит, когда ты умираешь? – спросил Дроб. – Знаешь что-нибудь о церкви?

Я вновь побежал вперед, ничего не слыша за собственными шагами. Сэмма схватила меня и удерживала крепко, словно упряжь, но я все еще чувствовал, будто бегу в южную часть города или будто сама ночь замерла, чтобы приостановить мое расследование.

Неужели передо мной шла мама? Даже когда она рассказывала о своей прежней жизни, я не слышал в ее голосе ностальгических ноток и не представлял, что одна только смерть в силах это изменить. Но если мама избрала путь призрака, то, возможно, у нее не было выбора, кроме как пройти по знакомым разрушенным окраинам, не отбрасывая тени и распугивая кошек. Миновать их тайники в основании стен и под повозками, которые так долго стояли без колес, что уже вросли в пейзаж. С мыслями о маме вернулся страх, заглушив даже мое внезапное ночное ликование, так что я наградил ее бесполым деревянным лицом из мусорной кучи. Его она и унесла по узким улочкам в теневой мир.

Разруха не была всецелой. Ни одну из частей города нельзя было назвать полностью прогнившей или заваленной пластиком так, что дышать нечем, или залитой сточными водами и промышленными отходами. Но мама-то всегда стремилась жить в замках и грубых крепостях, и именно там я ее себе и представлял.