Алексей Биргер: Заклятие слов

Увидев, что я проснулась, он аккуратно отпустил письмо на стол и прохрипел:

— Вр-ремя! Вр-ремя!

После чего опять схватил письмо — и вылетел в окно.

Я лежала, боясь пошевелиться, а потом мне другой сон сниться начал.

Проснувшись утром, я первым делом на свой письменный стол взглянула. Ящик задвинут, все нормально. Да любому ворону, даже самому сильному, не под силу такой ящик выдвинуть, согласны?

На том я и успокоилась. Но чуть попозже, когда я к тетке Тасе в библиотеку зашла, вернуть прочитанные книги и взять новые, я увидела, что тетка крепко расстроена.

— Что такое? — спросила я.

— Представляешь, — говорит она. — Артур исчез! С ночи его нигде нет!

Тут я немного призадумалась. И, вернувшись домой, кинулась ящик стола проверить.

Письма в ящике не было.

И вот я сижу, диктую все это, а сама сообразить не могу, во что верить и как все эти дела понимать. Я уже прикинула, что, если Артур с этим письмом в Москву полетел, то летать ему туда и обратно — около недели. Выходит, если он объявится через этот срок — то и вправду он у меня побывал ночью, и ящик выдвинул, и письмо забрал? И как понимать его слова: «Время! Время!» Мол, год назад и правда было время неподходящее, чтобы этот писатель письмо получил, а сейчас время подоспело, что называется, в самое оно? Но если самое время подоспело, то почему? Может, это с последними событиями вокруг библиотеки связано? Но как писатель сможет помочь против бандитов, если сейчас приедет? Видимо, ворон знает, как…

И опять — вопрос вопросов — откуда этот ворон взялся у тетки? Кто он вообще такой?

А если что-то такое назревает, и все с ведома и по воле Артура делается, то надо смотреть в оба глаза и ушки на макушке держать, чтобы не пропустить что-нибудь интересное.

Немного подожду, помозгую над этим, а потом, пожалуй, Кольке расскажу. Впрочем…

Как всякий автор, произведения которого неплохо расходятся, я время от времени получаю самые неожиданные письма. В тот день ко мне пришло письмо из города… назовем его Квашинск. Помню, в свое время квашеная капуста, продававшаяся на местном рынке, очень меня впечатлила. И не пытайтесь угадать, что за город я имею в виду. Город этот — со старинной и занятной историей, со многими любопытными достопримечательностями. И езды до него не так много, по российским понятиям, чуть более полусуток от Москвы на восток, немножко к северу.

В то утро, жаркое июльское утро, я попытался с утра поработать, но больше отвлекался от компьютера, вставал, расхаживал по комнате, глядел за окно, на подернутую серо-золотистой дымкой панораму Москвы, на то, как эта дымка становится серо-сиреневой и серо-голубой возле Яузы, как зелень высоких деревьев вдоль Яузы кажется продолжением этой дымки, клубящимся и зыбким, на саму Яузу, на пассажирскую пристань, к которой давным-давно не швартовались пароходики, и даже будка для продажи билетов снесена — движение по Яузе закрыто уже невесть сколько лет. А когда-то пароходики бегали там с частотой трамвая, да, собственно, и называли их многие «речными трамвайчиками», и дед именно на пароходике, а не на наземном транспорте, ездил в свой НИИ, находя это самым удобным и быстрым, а главное, приятным. В семь утра он был готов к выходу и присаживался на пятнадцать минут со своей машинкой для набивки папирос. Ловко насыпалось в металлический желобок нужное количество табака, ловко насаживалась пустая папиросная гильза, потом одно быстрое движение скользящей ручкой, туда и сюда, и от машинки отлетает набитая папироса. В дедовский серебряный портсигар входило двенадцать папирос, ровно столько, сколько нужно ему на день.

Строго по графику завершив набивку папирос, дед выходил к пароходику, который останавливался у нашей пристани… в семь тридцать? Или в семь тридцать пять? Точно не упомню. Как-никак, сорок лет прошло. Скажем, в половину восьмого, а несколько минут в ту или иную сторону значения для нас не играют. И вот пароходик, с такими же, как дед, спешащими на работу людьми, уходил вверх по Яузе, миновал шлюзы — в шлюзах возникала небольшая пауза, пока затворяли одни ворота, ждали, пока вода поднимется, отворяли другие — и скользил дальше, между каменных набережных с изогнутыми кружевными мостиками, мимо Лефортова и Преображенки…

Иногда мне кажется, что я многое бы отдал, чтобы прокатиться на этом, давно исчезнувшем, пароходике. И еще мне мерещится порой, что, прокатись на нем я хоть раз, возникни он чудом у пристани и подбери меня, и многое в жизни выправится, то, что было давно искорежено, и сами собой свяжутся разорванные концы, и само время сделается свежим и прохладным, и при этом на удивление ясным и прозрачным, и только привкус земляничного мороженого будет держаться во рту…