Александр Варго: Дитя подвала [litres]

– Ты говорил о снах, – медленно промолвил он. – Знаешь, пап… Мне часто снится, что я с девушками. Они красивые. Они стройные. Вкусно пахнут… Я вдыхаю их запах. Мы целуемся, я глажу их руки, бедра, груди… У них такая нежная и гладкая кожа… И я вытворяю с ними в постели такое… о чем даже стыдно говорить вслух. Но мы продолжаем резвиться. Я их трахаю, пока они не начинают кричать и звать на помощь. Но я хочу еще. Они стонут и царапают мне спину. А потом я просыпаюсь, открываю глаза и смотрю на жуткие тени, плывущие по потолку. Я скидываю одеяло, оттягиваю трусы и вместо члена, торчащего, словно кол, вижу уродливую шишку с трубочкой. А вместо следов от ногтей девочек на моей спине шрамы от окурков, которые ты тушил об меня. Ты, е…й урод, лишил меня всего. Ты слышишь?

Малышев даже не шевельнулся. Запекшаяся корка плоти, которой заканчивалась его верхняя часть тела, продолжала слабо дымиться. Изуродованный мужчина смахивал на гротескный тлеющий окурок.

– Ты слышишь меня, блевотина?! – крикнул Артур, начиная заводиться. – Ты думаешь, все закончилось? Ты глубоко заблуждаешься, если так считаешь! Я сорву с тебя скальп и буду поливать твой голый череп кипятком! Я вырву твои зубы, один за другим! И я не забыл про свое обещание!

Он поднялся с табурета, и, нагнувшись, подобрал с пола заляпанный кровью скальпель. Шагнул к ногам отца, нелепо разбросанным в стороны. Пятки желтели сухими мозолями, на коленке виднелась выцветшая татуировка в виде свернувшейся змеи. Обгорелые ягодицы смахивали на заскорузлые подметки старых башмаков, грязные и потрескавшиеся.

Артур старался не смотреть на жуткое месиво среза, но его взор то и дело возвращался к лохмотьям плоти, из которых торчали раздробленные кости таза и огрызок позвоночника, из которого капал розовый кисель.

– У тебя даже волосы на яйцах седые, – заметил Артур. Плотно сжав губы, он несколькими движениями хирургического ножа отсек гениталии. Крови вытекло совсем немного, будто из пустого тюбика выдавили остатки кетчупа.

Держа в руках сморщенный пенис с яичками, парень приблизился к отцу.

– Скажи «а-а-а», – хрипло велел он.

Сергей молчал, не поднимая головы.

Артур ударил его по уху. Отец вяло качнулся, клацнула цепь.

– Скажи «а-а-а», – потребовал Артур, повысив голос. – Ты оглох?!

Он переложил в руку со скальпелем влажный комок гениталий и свободной рукой вновь задрал голову отца. Так, что у того выступил острый кадык.

– Если будет надо, я… – Артур помедлил, чувствуя, как желудок вновь начал стремительно подниматься к глотке, – я разожму тебе зубы ножом, ублюдок.

Он уже сунул было скальпель в рот отца, как тот внезапно открыл глаза. С хрипло клокочущим дыханием, с залитыми кровью глазами из-за лопнувших сосудов, лохмотьями губ, дергающимся веком он вызывал благоговейный ужас.

– Хватит, – проскрипел Малышев. Его голос звучал как шорох паучьих лап. – Хватит, Арчи. Достаточно.

Артур издал булькающий звук. Он едва успел отвернуться, как его снова вывернуло слякотным фонтаном желчи. Рука дрогнула, и половые органы отца влажно шлепнулись на пол.

– Ты доволен? – прошептал Сергей. Его кровяные глаза мерцали, будто две разверстые раны, пробитые арматурой.

– Я помню кролика, – тупо произнес Артур. Он обессиленно прислонился к стене и медленно сполз на пол. – Ты… не должен был убивать его. Ты…

– Але-оп, Арчи, – чуть слышно прошелестел Малышев. Его истерзанный рот, покрытый коркой почернелой крови, растянулся в плотоядной ухмылке.

– Але-оп, – печально повторил Артур. Он поджал ноги, сдвинув их вместе и, моргая, разглядывал покачивающийся на цепях человеческий обрубок. Запекшийся срез отцовского туловища продолжал куриться бледно-сизым дымом.

– Я буду смотреть до конца, – разлепил губы Артур. – Пока в твоих глазах не угаснет свет, па. Такое нельзя пропустить. И я буду сидеть столько, сколько нужно. Хоть всю ночь. Ты всего-навсего никчемный огарок свечи, и я увижу, как ты потухнешь.

Малышев закрыл глаза. Из его рта высунулся язык – багровый отросток, напоминающий дохлую пиявку.

Артур зевнул, раздраженно потер глаза.

В подземелье вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным гудением ламп и позвякиванием цепей, на которых висело то, что осталось от мужчины.

Молодой человек глубоко вздохнул. Очертания отца постепенно плавились, будто он был нарисован краской и теперь его смывал дождь. Лампы хитро подмигивали ему, словно предлагая поиграть в некую игру.