Вадим Дмитриев - Чёрные лебеди

Хрип прервался мгновенно. Звук треснувшего черепа зловещим эхом отразился от стен, и в подвале воцарилась зыбкая тишина. Отакиец так и не понял, что произошло. Кинжал выпал из его дрожащей руки. Обмякшее, бьющееся в конвульсиях тело расплылось бесформенной массой. В затухающих глазах застыло удивительное сочетание злобы и недоумения.

Тонкая струйка мозговой жидкости вытекла из-под лезвия топора, и, оставляя на рассеченном лбу жирный след, поползла меж густых бровей по переносице к кончику горбатого носа, где и замерла тяжелой натянутой каплей.

В кромешной тишине послышался тихий всхлип. Женщина, сжав рукой рану на шее, быстро отползла в сторону.

Сержант, немного постояв, достал с полки вино и молча, как ни в чём не бывало, побрел к выходу. Найдя наверху уцелевшую лавку, тяжело опустился на нее, да так и замер с бочонком в руках не в силах пошевелиться. Неожиданно накатила безграничная усталость — обессилила тело, придавила к земле, налила ноги свинцом.

Оглядев боевой трофей, невесело ухмыльнулся. Как же быстро достигнутая цель перестает казаться недосягаемой. Сквозь усталость проступила боль. Ладонь, огладив бедро, окрасилась кровью.

— Святые громовержцы, — выдавил сквозь зубы. Ослабив ремень, поднял изрезанные лохмотья рубахи. Чуть выше левой ягодицы увидел неглубокую колотую рану. — Достал все же. И на том спасибо, что в зад, а не в брюхо.

Какая по счету рана? Стараясь не думать о ней, вытянул ноги, и без интереса глянул на медленно растущую под собой кровавую лужицу. Густой алый цвет напомнил о другой жидкости, более значимой в его теперешнем положении. Вино — верный помощник во всём.

На вытянутых руках приподнял бочонок, повертел перед собой — добротная вещь, сделанная умелым бондарем с любовью. Приятная тяжесть подтвердила догадку — бочонок полон. Если и содержимое окажется под стать сосуду, значит, день прожит не зря.

В лестничном проеме показалась женская голова. Спасенная смотрела на него глазами полными ужаса и благодарности. Переведя взгляд на черную лужу, остановилась в нерешительности.

— Перевязать? — спросила еле слышно.

Сержант равнодушно отвел взгляд, давая понять — сейчас не до неё.

Женщина поднялась по ступенькам, открыла кухонную дверь и замерла, высматривая что-то в темноте.

Он искоса посмотрел на нее, стоящую к нему спиной. В лунном свете были хорошо различимы ее аппетитные формы. Тонкая талия, упругий зад. Сбоку из разорванной юбки белела не менее упругая мясистая ляжка. Бархатная молодая кожа искрилась в льющемся из разбитых окон серебряном свете.

Женщина скрылась за дверью и сержант отвернулся. Стиснул зубы, чувствуя, как силы покидают его. Давно пора заняться тем, для чего он здесь.

Когда женщина вернулась с ушатом воды, чистым полотенцем и простынями для перевязки, Дрюдор безмятежно дремал на лавке. Одна нога подогнута, вторая коленом уперлась в остывшую тёмно-багровую лужу на полу. Ладонями он сжимал рану на боку, голова же, словно на подушке, покоилась на опустевшем винном бочонке. Пробка валялась рядом, а со слипшихся косичек обвислых усов капало красное тягучее вино.

Вдали слышалось конское ржание и звуки сигнальной трубы.

Пожевав губами, Дрюдор буркнул нечленораздельное и отвернулся к стене, чуть не свалившись с лавки. Вино помогало жить дальше. Очередная ночь закончилась для него также, как заканчивалась каждая этой зимой в этом городе. Сегодняшняя отличалась лишь тем, что этой ночью он пил настоящий напиток, а не разбавленную кислятину, к которой привык за последнее время. А еще тем, что сегодня он снова вспомнил как убивать.

Целиком погрузившись в хмельной сон, сержант не чувствовал, как женские руки осторожно, чтобы не разбудить, стягивают с его ног грязные сапоги. Как аккуратно высвобождают его тело от насквозь пропитанных кровью лохмотьев. Не ощущал прикосновения тонких пальцев, которые, нежно касаясь загрубевшей, покрытой шрамами кожи, тщательно омывают и перевязывают рану на его тощей ягодице.

Бессвязно бормоча ругательства, то и дело, перемежёвывая их вонючей сивушной отрыжкой он, словно младенец, улыбался во сне глупой безмятежной улыбкой.

Завтрашнее утро, как всегда, начнется с дикого похмелья.

Но сержант еще не знал, что на заре, с неизменной головной болью он проснется уже в другой стране. Да и откуда ему знать, если сквозь густой храп, утопая в винных парах, он не слышал ни стука сотен конских копыт, выбивающих искры из брусчатки городских мостовых, ни грохота тысяч сапог пеших солдат, вереницей спускающихся по скрипучим трапам, прибывающих в оманскую гавань бесчисленных галер. Не слышал брани бородатых всадников, ведущих строем беспокойных лошадей. Ни скрипа их седел, ни шелеста, ниспадающих до самых лошадиных крупов кавалерийских меховых плащей. Не видел он и груженные провиантом, оружием и доспехами армейские обозы, запряженные сопящими мулами и тянущиеся за колоннами смуглых, облаченных в длинные балахоны отакийских воинов — мечников, лучников, арбалетчиков, копейщиков. Не слышал ни лязганья их мечей и копий, ни глухого постукивания стрел в кожаных колчанах.