Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Магия геометрии

— Что ты? Ты украла его?

— Нет! Нет! Слушай же!

Квинта села на ступень и стала болтать в воздухе ногами, обутыми в легкие кожаные сандалии.

— Как только я прошла в этот проход — ты и не заметила, да? — я стала думать: а не тупик ли это? Иду я, иду и тут вижу лестницу наверх. Решила подняться — ну не возвращаться же! — поднимаюсь и вижу, что я на балконе, за Смотрителями! Ну и решила подождать! Вот уже и вечер, они оборачиваются, видят меня, ну, думаю, ругать будут! А нет.

— Что они сказали? — прошептала Октава.

— Что я нашла свой Путь! — гордо ответила Квинта. — Ну ладно, мне пора! Ты только это, не смотри, куда иду я! Не подглядывай! Ладно? Вот и хорошо! Я уверена! Ты тоже найдешь свой Путь!

Последние слова она уже сказала с верхнего яруса квадрата. Красный колпачок исчез, Октава осталась сидеть на холодном камне. Она посмотрела на розарий, который все еще сжимала в руке, — бусины разных форм опять покрыты кровью из порезов. Октава встала, размахнулась и бросила нитку бус в каменный колодец в середине двора.

Капли крови сверкнули в лунном свете.

На следующий день с балкона вели наблюдение уже пять Смотрителей. Внимательный взгляд строго следил и выявлял тех, кто мог сбиться с Пути.

— Необходимо искать еще одного послушника, — сказал первый Смотритель.

— Одна женщина ушла ночью. И я нигде не могу найти ее розарий, — пояснил второй.

— Ясно. Я пошлю объявление в ближайший город, — ответила третья.

— Люди готовы грызться, чтобы попасть сюда, — вздохнул четвертый. — Да поможет ли им это найти свой Путь? Бессмысленно, если ты не знаешь куда идти.

А пятая Смотрительница только улыбнулась и сверкнула черными глазами сквозь такую же черную пелену перед ними.

Рабов вели в коллекторы. Прямо сейчас между мной и ними, словно трещина по черным обсидиановым плитам, ложилась грань. Бессмертие — смерть. Безмолвная река темных силуэтов, согнанных из ближайших деревень, у зеркал разделилась на пять ручьев, огибая главную пирамиду. Ягуары знали свое дело отменно — никто не выбился из строя, никто не осмелился даже застонать. Рабам — смерть.

Бессмертие — мне по праву рождения. Я переступил с ноги на ногу; каменные плиты, раскалившиеся за день, теперь норовили изжарить стопы даже сквозь толстые подошвы сандалий. Увы, бессмертие не спасает от таких досадных неприятностей. Я не обязан был находиться здесь, но это мое дитя. Совершенный до линии комплекс, укутанный дрожащим маревом. Скоро все свершится, и я должен видеть — как.

Первый ряд рабов, склонив головы, ушел под землю, и я со скупой улыбкой поставил знак ночи на пергаменте. Потом еще один, и еще. Простые подсчеты — справился бы и обычный клерк, — но я не хочу делиться. Ни с кем, разве…

— Папочка, там мама? — Трепетные пальцы, лежавшие на моем предплечье, вздрогнули.

Золотая Пчелка вглядывалась в ряды рабов, стоя на цыпочках. Ее сандалии были совсем тонкие, и кожа на пятках наверняка покраснела.

— Папочка?

Пчелка нетерпеливо теребила мою руку, и я отвел взгляд от ее профиля. Почти как в зеркале, только линии тоньше, нежнее, чуть вздернут кончик носа — как у матери. Та тоже была красива, даже по меркам бессмертных. Не то что теперь.

Четвертый ряд. Пятый. Я нашел ее глазами: сухая, согбенная, с обвислыми щеками. Для Пчелки — еще мама, для меня — отвратительная рабыня, одна из тех, кого завтра утром уже не увидят красные глаза неба.

— Да, моя драгоценная, там твоя мать.

Еще один знак ночи лег на пергамент, когда коллектор поглотил новый ряд смертных. Почти мертвых.

— Жалко… — Вздох такой легкий, что не шелохнулось бы даже перо. — Я думала, ты сохранишь ее.

— Зачем? — спросил я, не отрывая взгляда от растущего списка. — У меня есть ты.

Да, она гораздо лучше. Не этой старухи, конечно же, а той недавней — недавней же? — девушки, которую не стыдно было взять в любовницы даже самому Кими.

— Да, папочка, — и она прижалась ко мне, трепетная. С тонкими косточками, торопливым смертным сердечком в груди, — есть. Пока еще есть.

«Недолго». Она вся звучала этим словом — недолго. И в унисон, точно кривым лезвием ритуального ножа, пронзило грудь. Я уже давно не боялся терять, а Золотая Пчелка заставила вспомнить, что это приносит боль. Почти подменившую гремевший внутри триумф — ритуал свершится уже скоро, и все изменится навсегда.

— А что с ней… с ними станет, папочка? — Пчелка вскинула руку в указующем жесте, будто я и так не понимал, о ком она говорит. Звякнули сердоликовые бусины на ее браслетах.