Ирина Муравьева: Купец и русалка [litres]

– Борис Константинович, родной вы мой, – сказала она, улыбаясь со своею обычною ослепительной холодностью. – Вам, голубчик, отлежаться лучше. А ужин сегодня отменим. Месье Алексис, чтобы лишний раз не попадаться на глаза князю Зурикову, может провести время со мной. Я его не обижу.

И он ей поверил, он не заподозрил! Поскольку она никогда не любила. И он это знал.

До вечера Клеопатре Валерьевне нужно было всё успеть. И выправить документы, и приобрести билеты на сибирский экспресс (бог его знает, куда с диким стуком несутся вагоны, но ясно, что так далеко не догнать!), и отдать последние распоряжения по дому: глухонемые её понимали и никогда бы не выдали. В восемь часов вечера она должна была заехать за мальчишкой, увезти его кататься на Воробьевы горы. Весна наступала стремительно, уже и катались в колясках, дыша этим томным, теплеющим воздухом. Она переоделась в одно из своих самых простых и самых дорогих платьев, накинула шаль, опустилась на кушетку в кабинете и вдруг задремала. Минут на пятнадцать, не больше. Во сне увидела Алёшу, но он был не похож на себя. За спиной его висели мохнатые, как бурка у горца, тяжелые, черные крылья.

– А ты ангел, что ли? – спросила она.

– Ты плакала нынче, – сказал он.

– Да, плакала.

– И будешь еще много плакать. Учти.

Он говорил тем же немного капризным, рыдающим голосом, которым говорил Алеша, и она чувствовала, что он боится.

– Ну, что делать, миленький? – успокоила его Клеопатра Валерьевна. – Такая поганая жизнь. Прости нас, поганых. Спасать тебя буду.

И сразу проснулась.

А на рассвете, то есть часов через шесть-семь, пьяные бродяги увидели, как со стороны Ордынки бежала горящая женщина. Бежала, крича, и упала на льдины. Они заскрипели, как будто ворота, открылись под нею, впустили её. И снова содвинулись.

Долгое время полиция пребывала в недоумении: которая из вышеназванных дам в то дымное утро исчезла в реке? Ведь обе следов не оставили. Могла быть и та, могла быть и эта. И Зяблин с Сидоровым, матерьялисты, любители изобретений прогресса, настаивали на глубоком прорытьи (так и написали в своём протоколе: «прорытьи»!) весеннего дна. Просили не ждать наступления лета, поскольку течение начнется такое, что труп этой дамы умчит по течению, и с носом останется важное следствие. Но им отказали в такой простой просьбе. Бюджет не позволил. Чего там пророешь, раз дама сначала сгорела, бедняжка, а после утопла? Видать, нагрешила, раз смерть себе выбрала не как у людей. К тому же со временем стало понятно, что ею была вовсе не Клеопатра, а докторская гувернантка.

Скрываясь за елями, прячась в ромашках, подкрадывались времена: 1905-й, 1917-й, 1918-й, 1919-й, потом сразу много: от года 20-го до 37-го. Потом опять много: от 37-го до 46-го. Потом сразу – ну, с небольшим интервалом, в котором все всех покоряли, – настали растерзанные девяностые. Везде сыпал снег и горели костры по дворам. Убивали собак. А кошек ловили на гулких помойках и делали шапки, а тельце сжигали.

Внизу погрустнели. Все души, которых ловили в аду, хотелось простить. У всех было алиби: время такое. Их перебирали со вздохом, не знали, куда их девать. Ведь и так настрадались.

Рядили-гадали, что сталось с русалками. Исчезли хвостатые, дно опустело. Один падший ангел сказал, что сам видел: сгрузили их всех на какой-то корабль. Красивый и белый. Наверное, куда-то за лучшею жизнью. Но девы всё плакали, плакали, пели, бросали в холодную воду венки.