Ирина Муравьева: Купец и русалка [litres]

В самом конце февраля молодая дама внезапно заболела, закашляла кровью и быстро скончалась. Вторники закончились, дом на Ордынке опустел. Бельский начал искать замену умершей и пару раз забредал на Хитровку, присматривался к молоденьким работницам и начинающим проституткам. Всё не годилось, пока однажды в сумерки ищущий взгляд его не наткнулся на девушку, пронзительно рыжую, с бледным лицом. Скорее всего, сирота-приживалка. Она стояла неподвижно, как статуя в Летнем саду, но в осанке её, в повороте небольшой, гордо поставленной головы (в косе каждый выбившийся рыжий локон был словно бы вылеплен скульптором), он сразу заметил породу. О нет, не купцы, не мещане, конечно, а что-то повыше, с другими корнями. Разговор в трактире, её свободная внимательность, ясность ума, соединенная с тем, как она красиво ела, отщипывала кусочки хлеба, усмехалась, решили дело.

На следующий день выправили документы. Капитолина Пафнутьевна Соснова стала Клеопатрой Валерьевной Волынской. Через полгода она перебралась в особняк на Ордынке со своим поваром, двумя глухонемыми горничными и кучером.

Сжимая в кулаке тусклую сережку своей возлюбленной, Хрящев медленно шел по улице и старался понять, как ему жить теперь и что делать дальше. Отчаяние от того, что любить больше некого, а именно этого и хотелось больше всего, заполнило всё существо, не оставив ни капли просвета.

«У всякого своя печаль, – думал он. – В чужую душу не влезешь, а поговорить на свете не с кем. Вот, бывает, что муж с женой, как одна плоть, живут. А может, и это брехня? Да ясно, брехня!»

Ночь неохотно уступала место рассвету, её звездная пыль смешивалась с еле заметной голубизной подступающего утра, но месяц, казавшийся мёртвым в своей неподвижности, висел еще на горизонте. Воздух был чист, и по-прежнему сильно пахло яблоками.

«Нападало сколько! – вяло подумал купец. – А завтра варенья начнут варить, наставят жаровень, ос слетится видимо-невидимо, ребят покусает, губёнки распухнут, а матери станут ругаться, гонять их…»

Он вспомнил, что скоро и у него появится ребенок и тоже, наверное, через пару лет будет бегать по этому берегу и этой мокрой, тяжелой от росы траве, но в душе ничего не отозвалось. Сердце начинало звонко стучать только тогда, когда он заново, с пронзительной болью и радостью, вспоминал кружевную пену на скользких плечах русалки, её мокрые то зеленоватые, то ярко-сиреневые глаза и особенно ту минуту, когда он горячими руками притиснул её всю к себе и стала она его женщиной.

В доме Хрящева горел свет. Почему-то было настежь открыто окно на первом этаже в большой гостиной и, наполовину закрывая его своим массивным телом, стояла освещенная комнатными лампами незнакомая женщина в малиновом платье и нарядном платке на голове, всматриваясь в подходящего Хрящева зоркими глазами.

– Пожаловали, наконец! – сказала она в темноту с торжественной фамильярностью. – Не знали уж, где вас искать, куда посылать-то за вами!

Простоволосая горничная матушки выбежала с парадного крыльца с тазом и скрылась. Купец вдруг испугался чего-то и так сильно испугался, что его слегка затошнило, словно с похмелья. В прихожей никого не было, гостиная тоже оказалась пустой – массивная женщина в малиновом платье куда-то скрылась, – но через секунду из маленькой гостиной, где стоял только диван и два широких кресла, а все стены были плотно увешаны портретами дедов и прадедов, вышла старая нянька Хрящева, умильно улыбаясь розовым беззубым ртом. Она подошла к нему и, поклонившись, прижала тёплую, знакомо пахнущую голову к его груди.

– Маркел Авраамыч, – сказала она. – А мы тебя, ангел наш, ждем не дождемся. Уж матушка плакала, еле утихла. Ступай, там дитё у тебя народилось.

Хрящев ахнул, побежал на свою половину и чуть было не сшиб акушерку. Вытирая белые, сдобные, как хлеб, большие руки, она шла ему навстречу с жалостливым и важным лицом.

– Ну, что? Бог как дал, так и взял, – сказала она и вздохнула. – Раз помер, так не воскресишь.

– Кто помер?

– Мальчоночка помер. – Она аккуратно смахнула слезу. – А дочка жива. Ты пойди, погляди.

Хрящев ничего не понял из её слов. Выходило, что ребёнок, то есть его сын, помер, а дочка жива. Откуда же дочка-то эта взялась? Он вытер выступивший на лбу пот и, осторожно ступая грязными от прилипшего песка сапогами, вошел в спальню. Татьяна Поликарповна, ярко-красная, с пылающими щеками и прилипшими ко лбу темными волосами, возвышалась на подушках. Глаза ее были закрыты, длинные ресницы мелко дрожали. Несмотря на дрожь этих ресниц и яркую окраску всего лица, Хрящеву показалось, что жена его лежит перед ним мертвая, и он, встав на колени перед кроватью, приблизил своё лицо к её гладкому, пылающему лицу. Лоб был живым, на виске билась голубая ниточка. Хрящев обрадовался и чуть было не всхлипнул. В углу комнаты происходило какое-то движение, суета и тихий старательный звук чьей-то жизни, такой незначительной, маленькой, жалкой, что можно его было и не заметить. К Хрящеву подошел недовольного вида молодой человек с плоской, словно приклеенной, бородкой, который держал в своих руках плотный белый сверток. Хрящев понял, что это и есть новорожденный его ребенок, и вскочил.