Ирина Муравьева: Купец и русалка [litres]

Однажды вечером Бельский приехал раньше всех. Щека его мелко дрожала. Черноголовый, с лоснящимися кудрями, мальчик вылез из коляски и, сутулясь, вошел следом. Клеопатра Валерьевна с любопытством на него поглядела. Он был очень худ, узкоплеч и изящен. Но взгляд, словно бы у волчонка, затравленный. Глаза совсем тёмные, в длинных ресницах.

– Вот вам мой воспитанник. – Бельский пришептывал. – Прошу полюбить. Месье Алексис Куприянов. Недавно окончил гимназию. Желает попасть на войну поскорее.

– А вы не боитесь? – спросила она.

– Ничуть. Я, может, хочу быть убитым.

– Зачем же?

– Затем. Жизнь – пустая затея.

– Откуда же вы так уверены в этом?

Он вдруг засмеялся рыдающим смехом:

– А вы не уверены? Вам здесь всё нравится?

– Алеша! – И Бельский проворным движением положил ладонь на худое колено, которое дернулось как-то по-детски и тут же притихло, смирилось. – Алеша! Ну, что вы, голубчик, всё время о смерти? У вас впереди океан удовольствий!

Он тихо погладил худое колено. Почти как отец. Но она-то ведь видела! Она-то всё знала! Особенно знала его эту кислую, припрятанную за губами усмешку!

Прислуга принесла чай, фрукты. Бельский приказал шампанского. Налил в три бокала. Шампанское пенилось. Мальчик выпил залпом, как воду. Она смотрела, как по тонкому, с голубой веной горлу толчками проталкивается жидкость.

– Позвольте еще. Я любитель шампанского, – сказал он всё тем же рыдающим голосом.

У «воспитателя» так заблестели глаза, что он ей напомнил бенгальского тигра. Она года два-три назад (тогда еще Капитолина!) ходила смотреть на зверей в зоопарке. Сейчас Бельский вызвал в ней такую ярость, что Клеопатра Валерьевна сама испугалась. Такую ярость вызывал в ней только Гришка Соснов, но она о нём никогда не вспоминала. В голову полезло что-то невообразимое: напоить мальчишку, чтобы он не помешал, и здесь, ни секунды не мешкая, убить Бельского. Он стар и слаб. Ничего такого не ждет от неё. Можно тихо подойти сзади и перерезать ему горло, как курице. Довольно напакостил. Она ничего не успела, конечно. Опомнилась. Гости приехали парами. Шутили, смеялись, слегка танцевали. Она была невозмутимо-приветлива. За ужином Бельский прижался к мальчишке, шутливо кормил его чем-то из ложки. Мальчишка был голоден, ел с удовольствием.

Как начали разъезжаться, она прошептала:

– Алеша! Останьтесь.

Никто не услышал её, разумеется.

Смотрела, как он сел в коляску, как Бельский помог ему: мальчик был пьян.

Ночью Клеопатра Валерьевна не могла заснуть. В висках стучал молот. Сначала было так жарко, что она сбросила на пол одеяло, потом стало холодно, начался озноб. И всё время эта мысль, приносящая наслаждение, острее которого она никогда ничего не испытывала. Убить, убить Бельского. За черноголового мальчика. За взгляд его, как у волчонка, затравленный. За детское это, худое колено. Мысль, что она смогла наконец кого-то полюбить, ни разу не пришла на ум. Человеку, холодному, равнодушному, любовь представляется глупостью или болезнью. Клеопатра Валерьевна видела перед глазами Алешу, худого, несчастного и беззащитного, и желала одного: закрыть всему этому сраму дорогу к нему. Но как, как закрыть? И где спрятать? Бельский, который никогда не набрасывался на добычу сразу, а, предвкушая наслаждение, смаковал период ухаживания и невинных, почти отеческих ласк, привез к ней Алешу в самом конце недели.

– Увидел у вас тут качели в саду. Желает качаться, – с мягкой улыбкой сказал Бельский и быстро облизнулся. – Уж я толковал, толковал: что за спешка? Ведь снег еще даже не стаял, а он желает качаться. Ну, что тут поделаешь?

Он сел на балконе, положил ногу на ногу, распахнув своё подбитое мехом пальто, и закурил сигару. От сигары распространялось зловоние, заглушая запах талого снега и мокрой, открывшейся взгляду земли. У Клеопатры Валерьевны похолодела спина.

– Пойдёмте, Алёша, – сказала она. – Давайте мне руку. А то поскользнётесь.

Он протянул ей очень худую, почти еще детскую руку с обгрызенными ногтями. Она её сжала в своей. И ей стало страшно: куда же его отпустить, вот такого? От этой руки шло тепло, которое заключено только в детях и только в животных. Особое, млечное, невыразимое. Потом это всё пропадает куда-то, но изредка снова приходит под старость. Тепло беззащитности. Лучше сказать, немыслимой, невыносимой покорности.

Всю следующую ночь Клеопатра Валерьевна тихо проплакала в подушку. А утром встала такой, какой вставала всегда: сильной, бодрой. План, созревший ночью, во время слёз, был очень простым: она его выкрадет. Бельский доверчив. Но так же, как все сумасшедшие, он весьма подозрителен. Намекни она ему на то, что Алёша пришелся по вкусу не ему одному, он сойдет с ума от ревности. Клеопатра Валерьевна написала Бельскому коротенькую записочку, прося разрешения заглянуть к нему сразу после завтрака по неотложному делу. Заехала. Бельскому нездоровилось, он сморкался и кашлял в платочек. Алеша еще не выходил из своей комнаты.