Харлан Эллисон - Рассказы. Часть 2

Следующие несколько дней я болел, а потом приехала полиция, и я рассказал им все, на что осмелился. Они видели пруд, но не поделились со мной мнением насчет него. Сегодня я рассказал им больше и скоро расскажу все, что знаю, — не для того, чтобы сохранить свою свободу, а потому, что теперь я хочу, чтобы это место было заколочено. Так и должно быть, иначе другие увидят приманку. Оно должно быть заколочено, потому что его невозможно засыпать.

Скоро я расскажу им, или пусть читают эти записи. Они могут считать меня сумасшедшим, если хотят, но я верю, что им хватит ума действовать, и действовать быстро. Может быть, если они и тогда не поверят, я покажу им крюк, который у меня есть, — крюк из нити в пруду, который я отрезал. Мне ненавистно открывать им последнюю часть правды, потому что я ненавижу саму память об этом.

Крюк сделан из какого-то золотого металла, тверже чистого золота. Он вырезан и грубо скроен — и мне неприятно думать о существах, которые намеренно создали его для столь ужасной цели и сделали нить, к которой он был прикреплен. Мне невыносимо думать о цивилизации, стоящей за подобными приспособлениями. И хуже всего вспоминать о тех узорах на металле.

Каким первобытным художником созданы эти рисунки? Их три, вырезанных на золотой поверхности. Они рассказывают все, так что я слишком хорошо знаю, почему рыбаки из своих бездонных ям ищут людей с наживкой. Первый рисунок крошечный, как и остальные, но на нем безошибочно изображено существо, подобное тому, чью голову я видел. Я не осмеливаюсь описать тело, которое здесь показано. Но существо наживляет крючок…

Второй маленький рисунок — грубое изображение человека, падающего в воду на конце нити, как, должно быть, упал Мартин.

И третий рисунок — но я не должен говорить об этом — рассказывает о судьбе Мартина, о том, почему рыбаки ловят рыбу. Третий адский рисунок на крючке!

На нем изображен пир…

Бездонный пруд должен быть заколочен.

Robert Bloch. «The Dead Don't Die!», 1951.

Это история, которая никогда не закончится. Это история, которая никогда не закончится. Но зато я знаю, когда она началась. В четверг, двадцать четверку того мая, — вот точная дата. Та ночь стала для меня началом всего этого.

А для Коно Коллури это был конец.

Мы с Коно сидели и вдвоем играли в стад-покер. В камере было тихо, и мы играли неторопливо, задумчиво. Все было прекрасно, за исключением одного. У нас был непрошеный советчик.

И пусть мы играли совсем тихо, пусть мы старались не выказывать никаких эмоций, оба мы прекрасно сознавали его присутствие. Этот третий, непрошеный советчик, был с нами всю ночь.

Звали его Смерть.

Смерть ухмылялась из-за спины Коно, похлопывала его по плечу костлявыми пальцами, подбирала карты для каждой сдачи. Она тянула за руки и меня, подталкивала в спину, когда я делал ход.

Конечно, мы ее не видели. Однако мы знали, что она здесь, прекрасно знали. Наблюдает, наблюдает и выжидает, огромные слепые дыры в черепе украдкой поглядывают на часы и считают минуты, а костлявые пальцы отстукивают секунды, оставшиеся до восхода.

Потому что утром, вне зависимости от того, какие карты выпадут, вне зависимости от того, сколько монет переменят владельца, Смерть все равно выиграет. И партию, и Коно Коллури.

Занятно, оглядываясь теперь назад, представлять, как мы собрались втроем в тот особенный вечер: Коно, я и Смерть.

Моя история достаточно проста. Примерно за полгода до того я держал экзамен, поступая на государственную службу, и сейчас заканчивался мой испытательный срок в качестве тюремного охранника. Я не был в восторге от этой работы, когда на нее поступал, но считал, что она принесет в мою жизнь четкий распорядок дня, небольшой, но стабильный заработок и возможность заодно написать книгу. По прошествии нескольких месяцев я понял, что ошибался. Мысль о том, чтобы превратить в роман жизнь охранника, казалась прекрасной, когда я начинал, однако в жизни самого тюремщика не остается ничего охраняемого. Я понял, что не могу писать. Бетон и решетки действовали на меня точно так же, как и на любого из моих подопечных. У меня постепенно начало вырабатываться чувство собственной вины.

Наверное, моя беда заключалась в способности чрезмерно сострадать ближнему. Я имею в виду способность ставить себя на место другого человека. «И в качестве Божьего дара появляюсь я», вам ведь знакомо подобное чувство. И я испытывал его, причем вдвойне. Вместо того чтобы по ночам писать, я метался на койке и страдал, переживая мучения людей, находившихся под моим надзором.