Александр Уваров - Пять из пяти [СИ]

Скульптор управился с одной рукой минуты за три. Он поднял вверх отпиленную кисть и торжествующе тряс ею. Капли крови упали Андрону на лоб, он растёр кровь по лицу, и лицо его стало тёмным.

Кто-то из ассистентов, уворачиваясь от летевшего ему в лицо обрезка кожи, отшатнулся в сторону, взмахнул рукой — и брызги крови полетели в сторону Боцмана, бурыми пятнами окрасив его тельняшку. Боцман открыл глаза, посмотрел на свой живот, вздохнул горестно, поднялся, поправил почти съехавший с плеча ремень — и не прежней, уверенной, а иной, шаркающей походкой, на ходу покачиваясь от внезапно навалившейся слабости, ушёл за кулисы.

И уход его был тих и незаметен. Сцена так и осталась чужой для него.

«Но пел-то как!»

И он был случаен, хотя уместен до поры.

А спектакль продолжался, подходя к вершине своей.

И напряжение его стало для меня невыносимым.

Туман, серый, влажно-солёный туман поплыл у меня перед глазами. И тошнота стала мучить, будто я превращался в Рыжего. Слабого, истеричного Рыжего…

«Странно… Триумф, такое выступление! И ничего, ничего внутри меня. Как будто это не праздник, а просто работа…»

— Чем-то на бойню похоже, — заметил Повар.

«Динамизм, больше динамизма!» — кричал распорядлитель.

Я не мог понять, почему голос распорядителя начал вызывать у меня отторжение, неприязнь, вскоре сменившуюся откровенным отвращением.

Каждый выкрик его усиливал приступы тошноты, каждая команда тупым гвоздём вонзалась в ушные перепонки, вызывая резкую, страшную, невыносимую боль.

Нет, не крики Карлика (стихающие и слабеющие с каждой минутой представления), не топот суетящихся, стремительно перемещающихся по сцене ассистентов (Карлик играл так честно, так правдоподобно, что пару раз едва не разорвал верёвку и едва не освободил ноги, стянутые проволокой, так что ассистенты метались вокруг стола, пытаясь удержать отчаянно извивающегося артиста), ни отрывистое чавкание пожирающей, грызущей, разнимающей плоть пилы — ничто из этого так не действовало на меня, как этот нервный, крикливый, едва не срывающийся на визг голос распорядителя.

«Выход!»

Он уже ни одной фразы не мог произнести спокойно. Словно бы вид густых алых струй выталкиваемой давлением из перерезанных вен крови (которую он, конечно, видел лучше всех) доводил его до исступления, до припадка, до психоза.

Мне казалось, что ещё немного — и старший распорядитель не выдержит, бросится на сцену, выхватит у скульптора пилу — и сам начнёт резать бьющегося в подступающей агонии Карлика, милого своего малыша.

«Возможно, — думал я, — он потому и торопит скульптора, что не надеется более совладать с собой и боится, окончательно утратив самообладание, потерять контроль над представлением, над всеми нами».

После того, как скульптор кинул в ведро обрубки второй руки, дело пошло куда… Не веселее, конечно. Действие на сцене буффонаду совсем не напоминало (хотя по приказу распорядителя акробаты разом с двух сторон выскочили из-за кулис, быстро вскарабкались на закачавшуюся под их напором решетчатую конструкцию — и начали в паутине её ходить колесом, делать стойку на голове, прыгать с одного уровня на другой, едва не вылетая в партер, строить пирамиды из тел… и что они там только не вытворяли!.. правда, на лицах их не было улыбок…).

Не веселее — быстрее. Ещё быстрее, чем прежде. Карлик терял кровь, её вытекло уже больше литра (ассистенты уже не бегали вокруг стола, а ходили осторожно — намокшая от крови плёнка стала скользкой).

Карлик уж было затих… Конечно, он не перестал ощущать боль, и не мог её подавить, и не мог оторвать её от себя, и не мог представить, что боли нет. Ему и не нужно было этого делать — боль была главным инструментом его игры, и её он дарил сейчас залу, дарил вместе с уродуемым телом своим.

Как же он играл! Игра его не покидала меня, она прилипла, приклеилась ко мне, она проникла в мой мозг, она поселилась в моих снах (которые каждую ночь стали сниться мне после того дня), она никогда уже не отпускала меня. Руки мои с тех пор укоротились, руки стали обрубками и иногда я плакал, теряя кровь.

Как он играл! Лишь на несколько секунд он затих (постанывал и колотил отчаянно выступающей из обрубка руки костью по неструганной доске стола).

Но затишье это оказалось временным, и я скоро понял, что Карлик умрёт не так скоро, как можно было бы предположить (и откуда столько сил нашлось в маленьком этом теле?) и пока он ведёт великолепную свою игру.