Елена Арсеньева - Дом проклятых душ

Тот смешно пошевелил пальцами и повыше поддернул сползшие галифе, открыв худые щиколотки.

У Маши почему-то неровно забилось сердце.

Никогда в жизни она не думала… нет, она даже вообразить не могла, что босые мужские ноги могут выглядеть так волнующе! Ей, чистюле и аккуратистке, некоторым образом даже зануде, весьма чувствительно относившейся к деталям своего и чужого туалета, очень критично воспринимавшей цвет мужских носков (они должны быть непременно в цвет брюк, или, в крайнем случае, на тон светлее обуви, белые носки надевают только с кроссовками, а с сандалиями боже упаси, это грех смертный, незамолимый!), и в голову не могло прийти, что мужчина может выглядеть настолько шикарно – вот именно шикарно! – в измятых, выгоревших галифе и в какой-то безумной телогрейке, распахнутой на груди, с торчащей из кармана рукояткой нагана.

Галифе снова сползли, открыв впалый живот с тонкой полоской темных волос, поднимающихся к груди, на которой она немного расширялась, превращаясь в легкую курчавую поросль.

Маша не могла отвести взгляда от его ключиц, от его горла, на котором вдруг нервно дернулся кадык, от его поросшего щетиной подбородка, от губ, искусанных до крови, когда он терпел пытки Жуки…

Горностай вдруг быстро облизнул губы, словно они пересохли, и у Маши до такой степени помутилось в голове, что она покачнулась.

– Что с тобой? – донесся до нее голос, словно бы звучавший где-то далеко, и руки, мужские руки обхватили ее так крепко, как никто и никогда в жизни ее не обнимал.

Впрочем, какой вообще мужчина мог ее обнимать, кому она была нужна – одинокая, замкнутая, высокомерная, жалкая, застенчивая, зажатая недотрога, которая воздвигла вокруг себя такие высоченные стены из своих комплексов, из недоверия к себе, что за ними не разглядеть было ни ее стройной фигуры, ни чудесных ног, ни пышных волос, ни ярких глаз, ни ума ее, ни чувства юмора, ни отчаянной жажды любви… ничего, словом, невозможно было увидеть!

Да и кому охота было всматриваться? Уж, конечно, не такому потрясающему красавцу, как Иван Горностай, из-за которого разрывались женские сердца в незапамятном прошлом, и теперь… даже теперь Глафира не может успокоиться из-за того, что не заполучила его тогда!

И что? В этом строю искательниц его любви будет топтаться Маша Миронова? Очередь займет? Спросит: «Кто последняя?»

Она даже не замечала, что путает прошлое с настоящим, что ревнует обоих Горностаев, и мертвого, и живого, и не важно, что Глафира была отвергнута и тем, и другим, – против загребущих и завидущих лап ревности Маша оказалась бессильна!

Буквально вырвалась из своих невеселых мыслей, но слезы, кажется, были уже совсем рядом, потому что голос ее звучал как-то насморочно, когда она пробормотала, отстраняясь и глядя в сторону:

– Так почему ты босиком? Где твоя обувь?

– Что? – пробормотал Горностай настолько странным, незнакомым голосом, что Маша решилась взглянуть на него.

Не только голос – лицо у него тоже было какое-то странное. Щеки горели, глаза затуманились, губы вздрагивали, и мысли его, кажется, блуждали неизвестно где, потому что он ответил не сразу, а с запинкой:

– Обувь? Не знаю. Этот отобрал, как его… Пашка? Глафира называла его Пашкой.

«Жука, – догадалась Маша, – это он про Жуку говорит».

Произнеся имя врага, Горностай стиснул кулаки:

– Попадись он мне! Ох, попадись он мне!..

– Попадется, если уйдем отсюда побыстрей, – сказала Маша. – А не то мы ему попадемся – и тогда все может кончиться очень плохо.

Язык не поворачивался рассказать про «две его головы», да и времени не было, поэтому она только деловито спросила:

– У тебя патроны еще остались?

Горностай глянул дикими глазами.

– Что?! – Но тотчас одобрительно сказал: – Да ты отчаянная! С тобой в разведку можно идти, боевая подруга!

Впрочем, в голосе его не было насмешки, а звучало что-то такое, от чего Маша вдруг почувствовала себя совершенно счастливой.

Она даже представить не могла, что с мужчиной можно общаться так… оттенками взглядов, полутонами голоса, недосказанностью, которая дает понять куда больше, чем длинные словесные периоды!

И все же въевшаяся в кровь и плоть застенчивость не давала Маше взглянуть на Горностая с той же нежностью, и она снова спряталась за, в общем-то, ненужными, неуместными словами:

– И кстати, почему ты так одет? Маскируешься под местную обстановку?

Горностай откровенно смутился.

– Да я тут немного помылся, – с запинкой признался он. – А свои шмотки в печку сунул. Пропади они пропадом. Сил не было самого себя терпеть! Как ты меня еще терпела…э…