Елена Арсеньева - Дом проклятых душ

Глафира кинулась к столу, на котором лежало что-то черное, толстое, похожее на камень.

Маша пригляделась… Да это книга в черном переплете, толстая такая книга, большого размера, наверное, ин-кварто [24] Ин-кварто – так типографы называют страницу в одну четверть типографского листа, примерно 24,15×30,5 см. Так же называется и книга этого формата. . Неужели Донжа завладел одним из баснословных гримуаров [25] Гримуар – книга, описывающая магические процедуры и заклинания для вызова демонов или содержащая какие-либо колдовские рецепты. ?!

Глафира вырвала первую страницу книги, на которой не было видно никакого текста: это был чистый лист, – и подала отцу.

Донжа смахнул капли пота со лба, даже не заметил, что измазал и лоб, и даже бороду кровью, а потом начал что-то писать на этом листе. Писал он указательным пальцем левой руки, а правой держал голову Горностая и обмакивал указательный палец в кровь, все еще капавшую из шеи убитого.

Маша не сомневалась, что он пишет: «ıqʚоvоɹ оɹǝ ѣʚɓ ɐн»! Но Донжа, видимо, не слишком ладил с грамотой, ибо писал эти три слова как-то очень долго. Хотя нет, вспомнила Маша, листок же оборван! Там еще какой-то текст был написан!..

Она вытянула шею, пытаясь разглядеть эти слова, но Донжа стоял слишком далеко, а сдвинуться с места Маша не решалась: так тряслись ноги, что боялась упасть.

Но вот Донжа закончил писать и передал листок Глафире:

– Идем к сундуку.

В эту самую минуту дверь открылась и в комнату вбежала очень красивая черноглазая девушка, одетая так же, как и Глафира, и тоже с медным бубенцом на шее.

– Марусенька?! – воскликнула Глафира.

– А, явилась… – протянул Донжа. – Ну, погляди на своего хахаля!

Так вот она какой была, Марусенька!

Она и походила, и не походила на Глафиру. Черные глаза придавали ее лицу мягкость, лишали его выражения той недоброй хитрости, которую придавали желтые глаза лицу Глафиры. Но сейчас черты Марусеньки были искажены ужасом. Она взглянула на отрубленную голову Горностая, потом перевела взор на его тело с окровавленной шеей и зияющей раной напротив сердца. Обернулась к отцу, вгляделась в его свирепые глаза… хрипло вскрикнула и повалилась на пол без чувств.

Донжа сплюнул с досадой:

– Будто и не моя дочь! Ладно, довольно валяться, вставай, слышишь?

– Да Марусенька не слышит ничего, батюшка, без памяти лежит, – ухмыльнулась Глафира. – Пускай тут остается. Пойдем дело делать.

– Она нам понадобится! – возразил Донжа. – Ничего, я еще одно заклятие из Черной книги знаю, вот сейчас оно и пригодится.

Он принялся водить над Марусенькой свободной рукой, что-то бормоча при этом, – и девушка поднялась на ноги! Стояла, не открывая глаз, свесив руки, чуть покачиваясь, словно тонкое деревце под ветром: бессловесная и покорная.

– Иди в кумирню сатанинскую мою, – приказал Донжа, и Марусенька покорно пошла из комнаты, двигаясь замедленно, словно во сне.

Да так ведь оно и было!

Донжа следовал за ней, неся отрубленную голову Горностая.

Глафира отстала, подождала, пока за отцом закрылась дверь, и подскочила к трупу Горностая. Склонилась над ним, непотребно лаская рукой мертвые чресла, и прошептала:

– Помнишь, ты сказал, что собаки брешут? Теперь тебе брехать до смерти, красавец Горностай!

И, залившись хохотом, бросилась вон, сильно хлопнув дверью.

Маша и Гав некоторое время стояли, дрожа, уставившись друг на друга, а потом Гав сел, закрыл глаза, поднял голову и негромко, прерывисто завыл, и вой этот напоминал с трудом сдерживаемые рыдания.

Маша хотела было зажать ему пасть, но внезапно поняла, что это бессмысленно.

В доме закон молчания, о котором предупреждала Марусенька, конечно, не действует, иначе Жука и Маша не смогли бы из него выйти. Молчать надо только в деревне.

Но даже не это главное…

Напрасно она задавалась вопросом, смогут ли ужиться Гав и Маська. Не смогут, потому что никогда не увидятся! Гав – обитатель этого странного, необъяснимого мира: такой же обитатель, как Марусенька и Глафира. Поэтому он может и здесь, и в деревне выть, лаять, рычать… да хоть человеческим языком говорить, если бы мог! Ему все равно никогда не покинуть Завитую-вторую и ее самые ближайшие окрестности.

Он связан с этим местом нерасторжимо. И если Маше удастся покинуть этот дом, удастся вернуться домой, она больше никогда не увидит этого пса – нет, этого человека в теле пса…

Ах, как теперь понятен стал Маше ум Гава, как объяснимы сделались его выразительные, словно бы говорящие взгляды! Это Иван Горностай, полицейский унтер-офицер, сыскарь государев, пытался что-то сказать ей, оберечь ее, помочь ей. А этот его хриплый вой, напоминающий горькие мужские рыдания? Это рыдает Горностай, оплакивая свою погибель – и в то же время обреченность на существование в теле приблудного пса…