Елена Арсеньева - Дом проклятых душ

Взор Маськи принял обреченное выражение. Если бы кот мог говорить, он пробурчал бы сейчас: «Ври больше!»

Буквально через несколько минут Маша, одетая, с очередным рюкзачком за спиной (чего-то так спешила, что даже делать бутерброды не стала, сунула в рюкзак полбатончика «Московской», булочку, пару яблок и перочинный ножик), бросила в почтовый ящик соседки ключи от своей квартиры, завернутые в записку, в которой просила присмотреть за Маськой, – и зачастила вниз по ступеням.

Она знала, что Жука уехал, но все-таки сначала выглянула и хорошенько осмотрелась, прежде чем вышла из двора. По пути постоянно озиралась. Трамваи еще не ходили, однако промелькнуло такси, и Маша махнула ему.

Через пять минут она вышла из машины на углу Рождественской и Почтового съезда. На счастье, водитель так устал после ночного рейса и так хотел спать, что не мог слова сказать, не рискуя сломать челюсть зевотой, поэтому обошлось без досужей болтовни и неудобных вопросов.

Маша взбежала по крутому подъему и свернула в подворотню к известному дому. Полуразвалившиеся ступеньки вели к двери, из которой она вчера выскочила в полубессознательном от ужаса состоянии.

Маша глянула на нее мельком, чтобы опять страха не набраться, а потом повернулась к зарослям крапивы и полыни, сомкнувших ряды вокруг дома. И вздохнула обреченно, увидев маленький белый прямоугольник, провалившийся – хорошо постаралась мстительная Ирочка! – в самую гущу крапивных стеблей.

Снова вздохнула, обмотала руку курткой и бесстрашно опустила ее в крапиву.

Прямоугольничек удалось подцепить сразу, спасибо и на том! Да, это была визитка…

Маша повернула ее лицевой стороной и прочла: «Иван Горностай. ООО «Клад». Геологические изыскания». Ну и номер телефона.

Телефон, слово «Клад» и геологические изыскания – все это Машу не интересовало, но… но имя!

Иван Горностай!

Все-таки Иван Горностай.

Собственно, она даже не удивилась, только плечами пожала.

Итак, Ванечка тоже Иван Горностай, что и требовалось доказать.

Но что это доказывало, Маша представления не имела.

Что-нибудь стало понятнее? Да ничего! И тем не менее – вот дом, вот крыльцо, вот дверь…

Маша сунула визитку в карман куртки, перекрестилась – и поднялась по ступенькам к двери.

Осторожно толкнула ее… потом нажала сильнее…

Да, та же самая комната, облепленная листами бумаги, испещренной какими-то потертыми строчками. Та самая комната, в которую она вошла в Завитой-второй.

Точно, та же самая! Вот и красная перевернутая надпись на стене у самой двери – на единственном желтом старом листке: «ıqʚоvоɹ оɹǝ ѣʚɓ ɐн».

Маша тупо смотрела на эти слова, зачем-то изо всех сил стараясь их прочесть. За стараниями она прятала свой страх.

Только сейчас заметила, что бумага на стене рядом с этими словами оборвана аж до облупленной штукатурки.

Почему оборвана бумага? Просто так? Или чтобы скрыть часть надписи?

И внезапно Маша разгадала эти слова, только что казавшиеся непонятными!

«На двѣ его головы» – вот что там было написано.

На какие еще головы?! Чьи?! И почему именно на две? Что за тип с двумя головами?! И почему красным написано, как будто кровью? И эта буква ять в слове «две»… Это что, еще до 1918 года, до большевистской реформы русского правописания, отменившей ять, написано?!

Маша передернулась в ознобе ужаса.

Лучше бы не читала, честное слово!

Стало еще страшней и захотелось бежать отсюда, но вернуться домой она уже не могла, поэтому снова перекрестилась, подскочила к другой двери и рванула ее за ручку.

Зря старалась! Дверь даже не дрогнула.

Из дневника Василия Жукова, 1930 год

Не сразу, но все же улегся страх после той ночной встречи, а немного погодя нашел я человека, который решился рассказать мне подробней про Глафиру и Марусеньку. Был этим человеком, как я уже упоминал, Лаврентьич, но пришлось мне его крепко подпоить, чтобы он развязал язык. Купил я четверть [13] Четверть исчисляется от объема ведра (12 литров) – то есть в четверти около трех литров. самогона у своей хозяйки ну и взялся за бывшего бригадира. И вот что Лаврентьич мне поведал.

В восемнадцатом году, во время начинающегося голода, нагрянул в Завитую отряд продразверстки, и совместно с комбедом [14] Комбед – комитет бедноты: в годы «военного коммунизма» орган Советской власти в селах и деревнях. взялись они выметать из закромов последние запасы хлеба. Ну, понятное дело, те, кто поумнее, зарывали мешки в землю и вообще прятали кто где может. Ведь пришлые мели все подчистую, плевать продотрядовцам было, что семьи с детьми помрут! И вот явились они в один дом, где жили сестры-сироты: Глафира и Марусенька.