Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Артерия, понимает она, да я сама чувствую себя как. То есть как. Ничего не ощущаю, ничего не могу вспомнить, никакой радости и никакого страха, а ведь пять лет не виделись. Я его обняла при встрече? Нет? У меня внутренний зажим, понимает А., это что-то вроде перекрытого канала, но в режиме поспешно и наскоро зажатой пальцем разрубленной артерии. Держать до последнего, держаться изо всех сил, иначе фонтан, полный фонтан.

Вдруг гулко забило, зашипело над столом шампанское, будто гейзер. Это К. решил, что раз Лидочка не пьет крепкие напитки, ей нужно шампанское, она же девочка.

А. вспоминает, что ей в 6 утра вставать на работу, это через три часа. Прощается и уходит спать под нежный лепет Володи: «Лодочка моя, Лолочка, ну почему ты не будешь шампанское, попробуй немножечко, тебе же вот специально открыли, посмотри».

Может, и правда Лолочка, думает А., проваливаясь в поспешный винный сон, она же лет на пятнадцать его младше, или сколько? Сколько там нам? Почему мы двадцатипятилетних теперь видим, как подростков? Стареньких таких водростков с морщинками вокруг глаз, почему водростков, это как отросток водяного свойства? Водросток колыхался над потолком, как бледный молочный пузырь луны, А. так и заснула с этой шагающей по простыне тугой глупой бледностью как последней мыслью этого дурацкого вечера. Лолочка, плыви.

Всю неделю Лидочка и правда будто уплывает, тает, морочит. Готовит детям морковные котлетки, дети ее обожают. Рассказывает своим тихим, вежливым, мягким голоском про Володю в детстве: словно они друг другу поведали каждый свое детство и все на этом, юности нет, молодость запрещена, оба совершили прустовский прыжок из детства в неизбежность забвения.

– Тоже не любил морковные котлеты вначале, – лепечет она, будто перебирает нежным язычком своим горный хрусталь. – За цвет не любил, оранжевое звучало у него тяжело, грубо, грузно, тяжелым аккордом. У маленького была синестезия, сейчас почти не осталось, но помнит ощущение оранжевого, морковного как отвратительный звук. Я в детстве тоже слышала цвета. Мы с ним сошлись в том числе и поэтому. Разговаривали много про это, с кем еще про такое поговоришь, правда? Это же так странно: оранжевый режет уши, серый противно пищит, синий глупый и зевает, как ваша собака. Такое бывает у некоторых, но не всем синий зевает, а тут у нас все совпадало.

К. в такие моменты, когда Лидочка возилась у плиты и играла с малышами, пытался расспрашивать Володю о Кате и девочках, но Володя смущался, отмахивался, теребил отсутствующую петлю галстука:

– Забыл все, забыл. Не жил тогда. Просто не жил. Приходил откуда-то, что-то ел, ложился куда-то, потом смотрел что-то, телевизор. Не помню, что именно смотрел, просто телевизор.

– А теперь живешь?

– А теперь не важно уже, живу или нет. Но смотрю теперь не вещи – телевизор, спектакль – теперь смотрю фильм или режиссера, или на людей смотрю. Вот, на тебя смотрю, на нее смотрю, и все это жизнь, все живое. А я почти пропустил это, пока лежал и смотрел на предметы. Она мне как очки надела. Как на мертвого очки надеваешь, и он все тут же видит, как есть – живым, красивым.

– Как она вообще, держится? Вы общаетесь?

Володя машет рукой и жмурится:

– Я жить хотел, я всегда жить хотел. Надо делать что хочешь, хоть раз в жизни сделать что хочешь. Вот вы захотели – уехали, так? Вот и я наконец-то позволил себе чего-то захотеть.

– А девочек ты видишь?

Из кухни выходит Лидочка, и пораженный ее тихим домашним сиянием Володя опадает снегом к ее ногам, и снова нежно посасывает ее красновато-ватные кончики пальцев.

Человек встретил любовь своей жизни, что поделать.

В таком режиме проходит около недели: Володя с Лидочкой, сплетшись в некое коллективное земляничное метадерево, идут на мюзикл, в музей, в театр, катаются на байдарках и на вертолете, посещают модный скалодром и водный театр, откуда привозят малышам сувенирных древесных жаб, подозрительно правдоподобно поскрипывающих болотистыми недовольными интонациями, если потереть их специальной палочкой («Ярко-розовый, алый почти, как сердце мое», – вполголоса пробормотал Володя, когда Лидочка тестировала подарочную смолистую жабу при завороженно притихших малышах, и Лидочка заморгала часто-часто от нежности, ресницы ее разбухли медовой росой, ноздри затрепетали), пробуют устриц, лобстеров и акулу, целуются в океанариуме и исследовательском центре современного искусства, Лидочкин Фейсбук разбух от ее счастливого, слезливого туристического лица, но всякий раз, когда А. деликатно предлагает Лидочке и Володе сфотографироваться вдвоем (скорей, следуя неким принятым в их стране пустым приличиям, нежели из искреннего восхищения тошнотворной гармоничностью этой пары, то ли это слово «пара», все превращается в пар, в прах и пепел, понимает А., поднимая глаза на экран), Володя смущенно отмахивается, жестикулярно образовывая в напряженном пространстве вязких опадающих в лужи слонов и тюленей: