Татьяна Замировская - Земля случайных чисел [сборник litres]

Скворцы уступают место стае пылающих, как наши сердца, малиновок: мы выберемся, мы будем стрелять в ответ, сейчас что угодно может быть оружием, пушечным ядром, отравленной стрелой, и вот уже твердеет, заостряется, как копье, чей-то хитиновый ракушечный М.

Мы спускаемся с крыльца, как хористы во время финальной арии, торжественно и тяжеловесно – нас много, и как минимум половина из нас уверена, что мы лишь вдвоем против всего мира (но я помню, что М. не считает происходящее войной) – и все мы в эту секунду совершаем не побег, но подвиг во имя любви и информации, информации и любви. Наверное, просто мир сейчас такой, думаем мы все, и видим отражение этого думания в мельтешащей, полной жизни и подозрения ряби новых наших небес – просто сейчас такой мир, думаем мы, и мы его часть, и, наверное, это просто правильный порядок вещей, которому мы помогаем осуществляться. Мы обязательно выберемся, и обязательно встретимся через несколько лет, и обязательно распределим наши новые обязанности и будем руководить этим новым, расстилающимся у наших ног, миром, потому что у нас уже есть все ключи. Точнее, мы и есть ключи, и кроме нас самих, у нас больше ничего нет. И этот отчет мы можем с чистой совестью отправить самим себе, а также в Национальный Архив – теперь Управление и мы тоже, а невыполнение обещания теперь технически невозможно.

Мария и Иосиф шли в Ц. через горы, в то время/на тот момент так делали многие (что еще оставалось, когда тебя не остается), и в то время/на тот момент это был единственный правдоподобный способ пройти, все остальные способы пройти уже были закрыты/отменены или взорваны/разрушены. Проводник сказал, что на все уйдет почти трое суток/потребуется три дня. Слышали раньше, что проводник опытный, хороший. Брал дешево. Платили причинами перехода; в то время/на тот момент так часто делали, это была естественная оплата, уже потом стала использоваться и неестественная, но разговор сейчас не об этом/но давайте просто не будем больше об этом говорить.

Почему нет, мы будем. Мы не боимся об этом говорить, правда? У Иосифа в руке – огромный портфель из чугунной жесткой кожи, кожи тяжелее жизни, и он впился в эту кожу костями, будто бы внутри – сжатая судорогой судьба человечества, а не его собственная разжиженная жизнь. Он так и говорит: там внутри моя собственная жизнь, что-то даже более важное, чем жизнь. Гудят пчелы. Постукивают каменными колокольцами невидимые овечки. Почти что альпийский луг. Мария поднимается с травы, взбивая ее тонкими пальцами, как примятую перину, щурится и кивает растрепанной солнечной головой: мы отдохнули, можем идти дальше. Проводник улыбается ей в ответ. Мария поднимает спортивную сумку, неплотно набитую какой-то одеждой, возможно, документами (угадывается торчащий, локтевой уголок ученической папки, неловко расправившейся под холщовой тканью), осторожно толкает кончиком кроссовки лежащего Иосифа, задумчиво скроллящего что-то в телефоне, не связанном ни с одним из оставшихся вокруг планеты спутников.

– Ты уже отдохнул, – говорит Мария. – Я уже отдохнула, а ты тем более. Вставай, уже день скоро закончится, мы скоро есть захотим, а времени мало.

Еду с собой брать было запрещено – в горах проводила рейды санитарная полиция, которая реагировала именно на еду, а не на людей: там, где пройдет человек, вряд ли проберется человек с пищей, необходимой ему для выживания там, где он может пройти/пробраться.

– Человек с пиццей тоже вряд ли проберется, – шутит Иосиф, когда спустя несколько изнурительных часов медленного, тягучего, скучного подъема они наконец-то укладываются спать: проводник умело, будто фокусник, развернул три быстрых невесомых палаточных кораблика и принялся крепить их чем-то текучим, как скотч, прямо к сыроватой мшистой земле – луга закончились, началась основная, мрачная, хвоистая часть гор. Хорошо, что три палатки, а не две, недовольно думает Мария. Еще хорошо, думает Мария, что проводник сам раскладывает палатки своими сильными, хвойными руками, потому что у нее, Марии, совершенно нет на это сил – а у проводника сил полно, потому что сила Марии – это также была одна из причин ее желания выбраться, вырваться оттуда, откуда, казалось, она уже никогда не выберется. Каким жалким выглядит Иосиф, думает Мария, с этими шутками про еду, неужели нельзя трое суток потерпеть, у проводника же есть вода всех вод мира – взял с собой резервуары для накопления прозрачного, хрусткого утреннего росяного конденсата. Видимо, сила ее любви к Иосифу тоже была одной из причин того, что она решилась на этот переход вместе с ним, и теперь эта любовь ослабела. Мария старается не смотреть на Иосифа. На нее с интересом посматривает проводник, потому что одной из причин перехода Иосифа оказалась его извечная, неиссякаемая, отчасти убивающая его неприятная страсть к Марии, и теперь вся эта неприятная страсть в режиме оплаты перетекла к проводнику. Посматривая на Иосифа с нежностью (в любви Марии было много тихой, жертвенной нежности), проводник залезает в палатку, прекрасно понимая, что, как только Иосиф уснет, к нему тотчас же вползет тихая теплая Мария, которая не сможет противостоять этой смертной, первокаменной, красноземельной страсти. От живота Марии пахнет жесткой табачной звериной кожей – вероятно, проснувшись от плеска страсти в ушах (горная болезнь, качающийся шепот высоты), она разогнулась, как лук, и перелезла тихим влажным слизняком через портфель Иосифа, который больше чем жизнь, больше чем индивидуальная судьба каждого из них, и тем не менее попытался словно закрыть им выход, как будто есть хоть какой-то способ спасти то, чем ты оплачиваешь спасение того, что ты хочешь спасти на самом деле.