Нас 14 человек, мы в разное время встречались с М. и разделяли с ним ДНК. Детей у М. нет, поэтому он приезжает к нам. Иногда некоторые люди тоже возвращаются – но не все. Но М. вернулся. Мы так поняли, что вернулись только те, которые в момент смерти оказались не под присмотром несколько дней: речь о тихих, незаметных смертях на природе. Этого времени достаточно, чтобы хоровод птиц умер от голода: птицы без пищи умирают быстро. Теперь уже следят за всеми, никто не умрет нигде один, но М. в тот момент, когда начался вирус, путешествовал в одиночку по Индии, его обычный зимний трип; новостей он не читал, и, когда упал с горы и разбился, вокруг него, как нам объяснили, тут же начали кружить стервятники, потом стервятники закольцевались и через несколько суток умерли, а новый М. поднялся на своих новых крепких ногах, съел стервятников (как обычно, они были без костей, все птицы после этого обычно бескостные, мы это помним, помним) и начал периодически навещать нас, по очереди. Из чего точно он восстановился, неизвестно, возможно, это какая-то наружная колония микроорганизмов или грибков – либо, как мы позже поняли, намерение любой колонии чего угодно сложиться именно в М., возможно, от всех нас остается в итоге только жизнеобразующее намерение, но только сейчас это стало окончательно понятно. Что бы ни было этим намерением, мы с ним имели дело, и никакая другая форма вируса иметь дело конкретно с нами не хотела. Нам повезло: вирус не со всеми вступает в контакт. Особенно через что-то, связанное с любовью. Хотя какая там любовь. Стоило мне что-то такое снова почувствовать, как огромная пыльная стая лимонниц, посыпая все вокруг желтой трухой, обрушилась на живот Насте, безвозвратно испортив ее белый фартук.
В общем, возвращаются не все, но М. вернулся, поэтому Управление нашло всех, с кем М. раньше имел дело (разовые свидания тоже считаются – таких было четверо), и нас отвезли в исследовательский лагерь.
Лагерь за городом, на природе. Мы в нем одни, потому что иначе эксперимент и исследование зайдут не туда: М. не может, когда посторонние, хотя многие из нас ему тоже в определенные моменты посторонние. Мы по очереди встречаемся с М. и выясняем у него все детали взбесившегося мира природы, хотя напрямую он никогда ничего не говорит. Нам объяснили, как наблюдать, считывать информацию, потому что все стало информацией и тяжело фильтровать: вот на болотистом поле за окном черепахи выстроили свастику (информация), вот воробушки сложились в инстаграм чьей-то лучшей подруги (скучает, это понятно), вот все змеи района приползли к нам на крыльцо, чтобы сформировать собой точную модель автозака, переливчатого, непроницаемого, бронированного (народные волнения на родине одной из нас, 700 человек арестовано). Нам говорят, что таких лагерей посещения, как наш, пока что не больше 50, но мы подозреваем, что их могло бы быть больше – проблема в том, что вернулось огромное количество бабушек с кошками, ну, вы понимаете. Но из бабушки ничего толком не выжать, бабушка не дает информацию, и вернувшиеся бабушки, как правило, не могут съесть кошек в итоге, не позволяет им что-то рассудочное, сердечное, как валокордин; и тогда такая валокординовая бабушка возвращается собой и кошками сразу, и, распределенная на несколько живых существ, отчасти теряет рассудок (если был), поэтому без толку. Бабушек, которые стали собой и своими кошками, тоже изучают, но в комплексе, всех в отдельный лагерь. Я точно знаю, что во всех лагерях, и в нашем тоже, за всеми наблюдают и следят, но мы не видели ни одного постороннего человека – только М. и все, из чего он иногда состоит.
В лагере важно вовремя убирать вещи, иначе придут животные или насекомые и сложатся в эту вещь, а подмену не всегда можно заметить: как-то Наталия почистила зубы зубной щеткой из лесных клопов (лесной щеткой из зубных клопов, шутили мы). Жуки-пожарники обожают склеиваться в вещь, они и до вируса извечно стремились к овеществлению в неприродном объекте. Все обожает склеиваться в вещь. Вещи перестали иметь смысл: они стали образами, тенями, идеальными вещами, стать которыми может все, что угодно. Я бы назвала этот вирус плотью мира, как у Мерло-Понти. В прессе его выгодно определяют через природную шизофрению – теперь действительно все вокруг за нами следит, все о нас знает и читает наши мысли, но от этого наши мысли перестали иметь значение. Оказывается, когда мысли снаружи, понимаешь, что все мысли по сути одинаковые. Никому не нужны ничьи мысли, особенно теперь. Вот муравьи снова сложились в так называемые мысли Алены на кухонном столе – никому не нужны мысли Алены на кухонном столе, несмотря на то, что они в основном про нас всех, и часто нелицеприятные. Что там про нас думает толстая глупая Алена (первая школьная любовь М., вышла замуж, родила четверых, даже не помнила, кто у нее был первым, и дико удивилась, когда приехали и сказали, что М.) – никого не волнует. Волнует, как сварить кофе с молоком, чтобы молочнокислые бактерии (достаточно двух!) не превратили молоко в молочный куб, молочный кофейник, молочную цитату из Фуко, молочный штырь в когда-то распоротой ноге Лизы-Марии, молочный фетус последнего, свежайшего ребенка Алены, которого она мрачно носит в себе, как наиболее тяжелую мысль, наиболее замкнутую на себе вещь. Молоко нужно греть до того, как бактерии успеют закольцеваться. Продукты лгут, текстуры обманывают, биоматерия предает. Не лгут только вещи, но с тех пор, как все живое стало беспорядочно имитировать собой вещи, искренность вещей перестала иметь значение. Вообще все перестало иметь значение – с тех пор, как все вокруг стало значением.
Читать дальше