Георгий Старков - Сказка об уроде [сборник]

Он возвращался в своё тело, и этот миг был болезненным, будто большая отравленная игла пронизывала его насквозь. Но дискомфорт быстро проходил; он безучастно смотрел, как дверь открывается снова, и двое в серых рубашках вытаскивают тело. Ещё один заходил с ведром и шваброй и убирал кровь с пола. Их действия тоже отдавали мертвой выхолощенностью и занимали считанные секунды. Дверь закрывалась, лампы возвращались к белому свету, и начинался новый цикл ожидания.

Дома он задумывался, почему те, кто организовал всё это, не довели дело до конца, полностью исключив участие человека в этом процессе. Всех задействованных в казни работников можно было легко заменить бездушной автоматикой, которая справлялась с куда более сложными задачами. Он мучился этим вопросом, пока однажды утром ответ не явился к нему. Выходя из небоскрёба в конце рабочего дня, он обернулся, посмотрел на здание, которое нависло не только над ним, но над всем городом — и его осенило мыслью, что эта уродливая громада напоминает живое существо. На первый взгляд между монолитом здания и органикой не было ничего общего, но если работать здесь достаточно долго, сравнение переставало казаться нелепым. Порядок, родивший систему, склонную к болезненной мегаломании, казался механистическим, но в своём основании зиждился на людях вроде него, на их страхах и слабостях. Вот почему он не мог обходиться без людей — ведь стоило заменить всех на машины, и тут же стало бы ясно, что конструкция чужда человеку, абсурдна, лишена смысла. Но пока люди сами были задействованы в этом безостановочном вращении, они не могли смотреть на всё со стороны. И поэтому кто-то наподобие него должен был каждое утро спускаться вниз и по молчаливому приказу красной лампы расправляться с людьми, приводимыми на убой.

За четыре часа он расстреливал около десяти человек, потом резкая трель звонка сообщала, что настало время обеденного перерыва. Он возвращался назад в раздевалку, надевал стандартную форму и поднимался в столовую на третьем этаже. Здесь было светло и шумно; после времени, проведённого под землей, это сбивало с толку. Никто здесь не был другом ему, никто не знал, чем он занимается. Он становился в очередь и брал небогатый обед из одной порции гарнира и двух кусков хлеба. Сев за столик в углу, он глотал пищу и смотрел на тех, кто входил и выходил из столовой. Взгляд привычно выискивал на них то самое единственное место для пули. Может быть, кто-то из этих непоколебимо уверенных в сегодняшнем дне людей через час-другой окажется в комнате внизу? Он ведь ничего не знает о приводимых к нему на расстрел — кем они являются, где работали, в чём провинились. Часть из них могла днём обедать в одной комнате с ним, чтобы вечером получить от него пулю в сердце. Или однажды он сам, съев свой гарнир, окажется по ту сторону дула. Он знал, что есть другие камеры с красным светом и другие палачи, которые своё дело знают не хуже него.

Покончив с едой, он относил пустую тарелку в окошко для мойки посуды, входил в лифт, и всё повторялось по кругу. Удивление происходящему («Это я?») опять посещало его, но после того, как он брал в руки оружие, визит в столовую казался полузабытым сном — конечно, сон, ведь он стоял в этом тягучем мраке с винтовкой в руке с начала времён…

Сегодня после обеда ведомых на расстрел было больше, чем обычно. За неполные три часа он успел расстрелять одиннадцать человек, в том числе двух женщин. Ствол винтовки не успевал остыть. В слаженных движениях чистильщиков начала сквозить усталость.

Двенадцатой жертвой оказался он сам.

Бритая голова и серые глаза. Глаза, которые он видел вблизи каждый день, бреясь в ванной. Человек сделал шаг в комнату смерти очень спокойно, едва ли не с ленцой, почесывая ногу закованными в сталь руками.

«Это я?» — пришло знакомое удивление в голову, и тут же преобразилось из вопроса без ответа в отчаянный вопль: «Это я!».

Он смотрел на себя самого, и палец на курке превратился в камень — не шевельнуть, не сдвинуть. А тем временем второй он стал с любопытством озираться. На губах заиграла лёгкая улыбка. Это поразило его больше всего. Никто не улыбался в этом гиблом месте. Кое-кто умирал с презрительной усмешкой, другие хохотали в истерике, но такую непринуждённую улыбку, растворенную в красном озере, он видел впервые. И где — на собственном лице…

Он сделал то, чего нельзя было допускать ни в коем случае — закрыл глаза, стоя перед приговорённым. Рука его была тверда, и дуло винтовки смотрело в грудь человека — отточенные рефлексы работали вне контроля разума. Но он был не здесь. Он унёсся далеко во времени и пространстве, туда, где солнце светило ярко-ярко, воды реки были глубокими и синими, и он не задавался вопросом: «Кто я?». Потому что прекрасно знал, кто он такой, кем был, кем станет. Мальчишка, смотревший на мир большими глазами, был уверен, что его ждёт великое будущее. Иначе не могло быть, ведь мир был до смешного прост, а в мальчишке было всё, что нужно, чтобы покорить его — ум, сила, храбрость, целеустремленность.