Мария Британ - Чувствуй себя как дома

– А вы?

– Улетаем в Кельн. Насовсем. И… прости меня, Захар. На самом деле Чайка и магнолии – единственные вещи, которые я ненавижу. Ты отличный ученик.

«А вы отвратительный учитель», – думаю я, но вместо этого произношу:

– Счастливого пути, герр Шульц.

Меня будит стук в дверь. На часах – семь утра. И все же кто-то торопится, барабанит по рассохшейся древесине.

Я одеваюсь и спешу к незваному гостю, лишь бы матушка не проснулась. Ей нельзя волноваться. А у меня… у меня иммунитет к стрессам. Я отодвигаю щеколду, и в прихожую вламывается Лида – заплаканная, растрепанная.

– Здравствуй.

Я веду ее к себе в комнату.

– Что случилось?

– Извини, что так рано. Мне… не с кем поговорить, а у меня крышу сносит, – морщится Лида. – Я не поехала с ним. И уволилась с завода. Выбрала Сокола. А он… Он даже «Легенды о Zahnrad» забыл, представляешь?

Эти слова слишком огромные, она тонет в них, как в рубашке для великанов. И сама себе не верит.

– Почему не поехала?

– Потому что Сокол меня вылечил. Сокол, не Бруно.

Лида мечется по комнате. Она похожа на мокрого чау-чау – без кокона роскошной шерсти. Без защиты.

– Он не отпустит меня. Заболеет. Я – единственная его надежда. А Бруно… Бруно справится и сам. Он сильный. У нас, у каждого без исключения, есть свой дом. Сгоревший или здоровый – неважно. Кем бы будем, если предадим его?

– Лида, Лида, Лида… – Я преграждаю ей путь и хватаю за плечи. – Ты же счастлива с Бруно, разве нет? Не забывай, что ты тоже герой.

– Трусиха я, вот кто! Мы любим друг друга, но что делать с любовью домов? – Лида отстраняется и подплывает к окну. – А ты не сдавайся, Захар. Ищи Тору. Это глупо – остановиться за шаг до Эйфелевой башни только потому, что сломался светофор.

Мне нечего ответить, поэтому я просто спрашиваю:

– Будешь кофе?

И иду на кухню за чашками, пообещав себе, что посмотрю по сторонам и перебегу дорогу.

Лида ушла, пока я заваривал кофе. Исчезла. Чашка с горячим напитком ей оказалась не нужна. Как и Бруно. Сокол – вот ее панацея. Вот ее лучший друг.

Но уже через пару дней, поздним вечером, я встречаю ее на улице – едва держащуюся на ногах, с бутылкой дешевой водки.

– О! Захар! – восклицает она. – Ты чего не спишь? У тебя же завтра тре-ни-ров-ка. Кто теперь работает физруком? Признавайся!

Я отвожу ее к себе и укладываю спать. Без расспросов, но с твердым намерением поговорить утром о Бруно. Попытаться ее убедить, что Сокол не заболеет, если она слетает на неделю в Германию.

Это же так легко.

Но мои планы рушатся. Молниеносно, в пыль, потому что Лида не спит. Лида кутается в одеяло и шипит:

– Я зарежу ее. Эту мразь. Бруно думал, что в случае чего вылечит своего Соловья, поверил ей. А она решила отомстить за своего братца, который сам полез в горящий дом. Часы не должны спешить, и мразь знала, что не должны. Но – посоветовала их ускорить, искусственно создать тахикардию. Мой Бруно… Он погиб, Захар. На него упал кирпич.

– Ч… Что?

Но Лида больше не произносит ни слова и только изредка всхлипывает.

Бруно мертв.

Мертв.

Какая чушь.

Я не смею пошевелиться и целую ночь сижу в кресле. Вспоминаю этого огромного человека, его голос, глаза, но – тщетно. Он недосягаем. Очередной сошедший с ума дом. Очередной безликий тикающий механизм. Бруно существовал лишь однажды, когда умирала Чайка. А после – исчез. Растворился в воздухе.

Но… кто ему отомстил?

Я стискиваю зубы. Нет. Лида просто напилась. Она не в себе.

Утром Лида бормочет бессвязные извинения, литрами пьет воду и больше не грозится, что кого-то зарежет. Я благодарен ей и молюсь небесам, чтобы мои догадки не подтвердились. Или, по крайней мере, чтобы я не узнал, если они подтвердятся.

А впрочем, это точно не Тора. Тора бы не смогла.

Тора добрая.

Целую неделю Лида проводит в Кельне, а потом возвращается и – запирается в Соколе.

Теперь мы почти не видимся. Но если все же сталкиваемся, поспешно киваем и скрываемся каждый в своем доме. Лишь бы не думать, кто убил Бруно.

Лишь бы не думать, кто убивает нас.

Мне тридцать один.

Мне тридцать два.

Мне тридцать три.

Или уже миллиард – не разберешь.

Я не думаю о Торе, как о ком-то материальном, осязаемом. Она – фиолетовый цвет. Облако. Музыка в наушниках.

«Дьявольская трель».

Но сердце Ворона по-прежнему бьется. А значит, все было. Было.

Я говорю себе об этом каждый день. И каждый день сомневаюсь.