Мария Британ - Чувствуй себя как дома

Где-то там, за обнимающимися яблонями, белеет моя ладонь. И как же страшно, как, черт возьми, страшно ничего там не обнаружить.

Шаг.

Второй.

Я упираюсь взглядом в стену. Легкие будто кто-то постирал и повесил на ребра – сушиться. Аккуратно зажал прищепками.

Я скольжу пальцами по своему рисунку. А рядом… Рядом еще две ладони: моей Хлопушки – ее я не спутаю ни с какой другой – и совсем крохотная, детская. Чужой мини-девочки.

Или… мальчика?

Мы тебя любим.

Сейчас я ощущаю проклятое «мы» каждой клеточкой. До боли отчетливо.

Они были здесь, а я снова все прозевал. Я старался. Как же я старался не вспоминать о фразе Торы. Но сейчас она скручивает мои органы, оплетает позвоночник, охлаждает кровь.

Тора отняла у меня десять лет. Десять лет счастливого «мы». Глупая, глупая Хлопушка.

Я бы похоронил ее заживо, если бы не любил так сильно. Но – придется хоронить себя.

И я воплю:

– Ты ведь дома! Открывай!

Надо мной каркают вороны. Они недовольны, что я их потревожил.

– Открывай!..

Возможно, в каком-то доме вздрогнула старушка, услышав меня. Возможно, укуталась в одеяло, а возможно, задернула шторы. Никто сюда не прибежит. Чтобы выжить среди Zahnrad, нужен постельный режим.

Я молочу по двери, сбиваю костяшки в кровь, но мне отвечают лишь птицы.

От кого ты их прячешь, Ворон?

Где твое сердце?

Почему оно так слабо тикает?

Я пинаю дверь в последний раз и, спотыкаясь, ухожу прочь. Кулаки саднят. В легкие набивается холодный воздух, я задыхаюсь и проклинаю Хлопушку за дурацкое «мы».

Я бы выжег на ней эти десять лет – каждый год выгравировал бы на ее коже птицей, но я сдохну, если сделаю ей больно.

Не бойся Торы, пока она не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»

Я сбегаю от Торы, от Ворона, от нашего «мы» – к морю. Шум волн всегда отрезвляет меня, как бы паршиво ни было. Обычно вечером на пляже безлюдно, но сегодня я опять встречаю странную девочку.

И она тонет.

Барахтается мотыльком, не может взлететь – у нее намокли крылья. Кричит – громче моря, а волны вновь и вновь накрывают ее. Над макушкой летает чайка.

Конечно, я лезу в воду. Конечно, вытаскиваю ее. Делаю все, лишь бы ее спасти и заодно – загладить вину.

Лежа на берегу, она продолжает верещать, и в тон ей верещит чайка. Летает над нами, как привязанная.

– Тебя птицы любят.

Девочка умолкает и поворачивается ко мне, словно я сам – птица.

– Спасибо.

Я помогаю ей подняться.

– Пообещай мне кое-что. В следующий раз не лезь в море во время шторма. И научись плавать.

– Спа-си-бо, – повторяет она.

Я улыбаюсь – как же хорошо. Да, я не спас ворона, но – спас ее. Девочка машет мне ручкой и бредет в сторону поселка. За ней летит чайка. А я сижу на берегу и думаю, думаю, думаю о странных родинках.

О родинках еще одной мини-девочки.

Я в кухне. После вчерашнего я почти не спал – писал книгу и вырывал страницу за страницей, уж слишком жестокий, переполненный ненавистью получался текст – и сейчас едва не падаю. Пахнет жареными блинчиками. Матушка суетится у плиты и, зачерпнув в половник очередную порцию теста, шепчет:

– Ты не приболел, сынок?

И выливает тесто на сковороду. Я намазываю готовый блинчик смородиновым вареньем.

– Ты видела тот дом? Ну, в который я часто лазал в детстве… Его отстроили. Там кто-то живет.

Матушкино лицо серьезнеет. Блинчик разрывается, и она в сердцах бросает лопатку.

– В том доме поселился кто-то из них .

– Из кого? – недоумеваю я.

– Из поджигателей. Что-то мне холодно…

– Мам, они не поджигатели.

– Они рядом. Они убьют нас.

– Это неправда. – Я поднимаюсь и опираюсь кулаками на столешницу. – Если ты считаешь их вандалами, то я тоже вандал.

– Ну или там живут призраки.

– Почему?

Матушка заправляет прядь седых волос за ухо и закутывается в растянутую серую кофту, похожую на мешковатое платье.

– Люди часто слышат по ночам, как в том доме играет скрипка. Одна и та же мелодия. Одна и та же, – хрипит матушка. – Как же холодно…

Ее пробирает дрожь, и она прислоняет ладони к раскаленной сковороде.

– Мама!

Я отталкиваю ее от плиты и хватаю за запястье.

– Зачем? Зачем ты?..

– Мне холодно.

Теперь матушке всегда холодно. Будто в ней сломался внутренний термометр и ртуть навечно застыла на минус тридцати. С ней что-то творится, но она не позволяет мне вмешиваться. Частичка ее души сгорела вместе с Воробьем. Матушка все-таки его любила. Слепо и глухо, но любила.