Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

«Икс [так, видимо, он обозначил меня] спросил, на какие темы я пишу. А я сказал, что пишу только тогда, когда есть позыв – не более того».

«Он не спрашивал, что это значит – «позыв», а я не стал углубляться. Это очень странно, так как он демонстрировал все тонкие качества, полагающиеся при очень восприимчивом темпераменте, не говоря уже о тех гораздо менее утонченных чертах, очевидных с первой нашей встречи. Я будто смотрю в кривое зеркало: похожи и наши литературные поприща, и наша бессонница, и даже сигареты мы курим одни и те же – почти в одно и то же время. Я не собирался заострять внимание на этих деталях – но почему и он этого не сделал?»

Я вспомнил, что однажды вечером усомнился в заявлении моего собеседника о том, что «все в этом мире шоу-бизнеса в конечном счете – странно и в конечном же счете – смешно». В заметках (или все-таки исповеди?) он писал: «Не существует мерила странности и смехотворности вещей, даже тех, что невыразимы и непознаваемы, ибо «невыразимо» и «непознаваемо» – лишь два слова, служащие прикрытием, отвлечением, уловкой. Эти качества – странность и смехотворность – имманентны и абсолютны во всем бытии, и наличествуют, сдается мне, в любом мыслимом и реальном порядке вещей…» С этой мысли автор сразу перескочил на следующую, которую начал с той же строки: «Икс не оспорил мое утверждение – почему? Почему позволил он стольким вещам остаться на поверхности, когда можно было копнуть гораздо глубже?»

Строкой ниже автор подвел черту: «Сколь странна и смехотворна наша судьба – судьба жителей города-аттракциона».

Закончив читать пять завершенных рассказов и заметки (или все же исповедь?) к шестому, я вышел на улицу с твердым намерением не позволить даже самому слабому касанию приближающегося рассвета застать меня сидящим в кофейне – тесной и тусклой, а оттого для меня крайне удручающей. Я следовал своему обычному курсу закоулков и переулков домой, останавливаясь время от времени, чтобы полюбоваться зарождающимся свечением в окне маленького магазина или сетью нависающих над головой проводов, что были повсеместно нанизаны на опоры. Сила, гудящая внутри них, словно тянула меня вперед и диктовала моим ногам, куда следует ступать. Да, во всех отношениях мой родной город был городом-аттракционом, по сути своей – странным и смехотворным… но не более странным и смехотворным, чем любое другое место. Я думаю, того человека, с которым я познакомился в кофейне, когда-то такое положение дел устраивало – когда-то, но, увы, не теперь. В конце концов он, похоже, не смог достичь даже смирения, не говоря уже о дозволении силам имманентной и абсолютной реальности направлять себя – направлять к великим открытиям, вроде тех, что он имел честь созерцать у подножия тускло освещенной пустующей лестницы.

Почти дойдя до дома, я вдруг услышал шум в куче мусора, залитой серебристо-голубым электрическим светом уличного фонаря в переулке. Заглянув в самую гущу нагроможденных пустых баллончиков из-под краски, велосипедных колес без шин, ржавых карнизов и тому подобного хлама, я узрел маленькое существо, будто бы извлеченное из банки с формалином в кунсткамере или на ярмарочном шоу. Что я запомнил отчетливее всего – так это впечатление, произведенное на меня его бледно-серыми глазами, которые, как я уже догадался, выступали семейной чертой и которые часто взирали на меня с другой стороны уединенного столика в кофейне. Теперь эти глаза с немым укором таращились на меня поверх пачки старых газет – этих безумных хроник мира-аттракциона. Когда побрел я прочь от кучи, сморщенный уродец попытался позвать меня, но единственным звуком, который ему удалось издать, был безобразный хрип, эхом отозвавшийся в переулке.

«Нет», написал он в заметках к неоконченному шестому рассказу. «Больше я не желаю быть хроникером безумного мира шоу-бизнеса». Что ж, на то его право; я же благодаря ему одержал победу над творческим кризисом. Теперь единственным порывом, что горел во мне, был порыв вернуться к своему рабочему столу, ибо мозг мой буквально бурлил непривычной энергией – и это несмотря на то, что еще одну ночь провел я совершенно без сна.

Мне уже давно казалось, что жизнь моя обернулась абсолютной беспросветной бессмыслицей. Вся моя память – сплошь хроника помыслов и поступков, чью абсурдность сложно подвергнуть сомнению. Под каким углом ни посмотри – под интимно-личным, бесконечно отдаленным или любым другим между ними, – бытие мое предстает жутко затянутой фантасмагорической катастрофой. Временами я искренне поражаюсь тому безупречному хаосу без намека на смысл, что разворачивается вокруг меня, во всем этом большом мире, и заползает-таки в сокрытые недра моей неприкаянной души, порождая уродливые наваждения и пасмурные мысли. «Мазня свихнувшегося эпилептика» , – не раз твердил я себе. А если и случались у меня просветы, то все такие моменты совпадали со странными визитами, время от времени случавшимися в моей жизни. Особенно я остановлюсь на случае в народной аптеке мистера Визнака.