Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

– Он что, домой поехал? – спросил я единственное, что пришло мне в голову.

– Нам неизвестно, куда он направился, сэр, – ответила женщина, снявшая трубку, и тут же дала отбой. Как оказалось, никто не знает, куда подевался Гроссфогель – домой он не вернулся, и в нашем кругу никто понятия не имел, куда его занесла нелегкая.

Так прошел месяц, а то и больше. Волей случая мы снова собрались перед витриной арт-галереи, где художник лишился чувств в день открытия своей выставки. К тому времени даже я не вспоминал более о Гроссфогеле и о том, что он куда-то пропал. В нашем кругу люди куда-то исчезали постоянно, ведь в него входили не слишком уравновешенные, а зачастую даже опасные и легковозбудимые личности, которые могли заняться чем-то незаконным ради художественного или интеллектуального вдохновения, а иногда из-за простого отчаяния души. Так что о Гроссфогеле мы вспомнили в тот день, похоже, лишь потому, что его работы все еще оставались там и мозолили нам глаза, «являя продукт уникального видения исключительно одаренного арт-визионера» (слова самого Гроссфогеля из мною же написанного выставочного каталога); на самом-то деле, конечно, искусство его было весьма посредственного толка, но именно такие картины, по причинам неизвестным всем собравшимся, порой приносят их создателям некоторый успех или даже славу.

– Куда мне девать этот хлам? – пожаловалась женщина, что владела, а может, просто арендовала эту торговую площадь, переделанную под выставочную галерею.

Я открыл рот, намереваясь сказать, что вынесу гроссфогелевское творчество и где-нибудь временно схороню, но тут встрял болезненно худой – самый настоящий скелет – тип, величавший себя «академиком-расстригой». Он посоветовал владелице (ну или съемщице, кто знает) отправить работы в больницу, где якобы лечился Гроссфогель.

– Чего же вдруг – якобы? – уточнил я. – Да уж больно место подозрительное, и не я один так думаю.

Я спросил, есть ли у него доказательства. Он лишь скрестил на груди худые, как палки, руки, и уставился на меня так, будто я прилюдно его оскорбил.

– Мадам Анджела! – окликнул он женщину, застывшую неподалеку и глядящую на одну из картин Гроссфогеля очень внимательно, будто раздумывая всерьез о покупке. В ту пору ее спиритическое кафе еще не ведало финансовых проблем, и ей, наверное, тогда казалось, что творения Райнера, пусть и весьма посредственные в художественном плане, окажутся под стать атмосфере ее заведения, где гости, сидя за столиками, внимают рекомендациям оракулов и медиумов, наслаждаясь ассортиментом вкуснейших пирожных.

– Вы бы прислушались к тому, что говорят про ту больницу, – промолвила мадам Анджела, не отводя глаз от Гроссфогелева полотна. – Уже довольно долго она вызывает у меня самые нехорошие предчувствия. Есть в ней что-то обманное, крайне ненадежное.

– Гиблое место, – покачал головой академик-расстрига.

– Гиблое, – эхом повторила мадам Анджела. – Не то место, где хотелось бы просыпаться по утрам.

– Я написал о нем стихотворение, – сказал опрятно одетый джентльмен, который все это время ковырялся носком ботинка в полу, несомненно, дожидаясь подходящего момента, чтобы подойти к владелице или арендатору галереи и убедить ее проспонсировать «вечер герметических чтений» (его он назойливо рекламировал всем и каждому), во время которого, естественно, ничего, кроме его поэзии, никто читать не будет.

– Я однажды прочитал это стихотворение вам, – сказал он владелице галереи.

– Да, прочитали, – совершенно равнодушно ответила она.

– Я написал его после того, как однажды поздней ночью попал в отделение скорой помощи этой больницы, – объяснил поэт.

– И от какого недуга вас лечили? – спросил я.

– О, ничего серьезного. Я уже через пару часов отправился домой. Могу с радостью сказать, что их пациентом я так и не стал. Я был, и по этому поводу не могу не процитировать собственное стихотворение, в «центре ужасающего».

– Это все прекрасно, – заметил я, – но не могли бы вы выразиться более конкретно?

Но прежде чем я сумел добиться ответа от самозваного творца герметической лирики, входную дверь кто-то распахнул со всей силы, и эту манеру входить куда бы то ни было мы признали сразу. Через секунду перед нами предстала тучная фигура Райнера Гроссфогеля. Физически он выглядел все таким же, каким я помнил его до обморока в галерее футах в пяти от того места, где я сам сейчас стоял. Но в нем совершенно точно не осталось ничего от стенающего и несущего бред больного, которого я не так давно отвозил на такси в приемное отделение больницы. Однако что-то в нем переменилось, верней всего – в том, как он стал на все смотреть: если раньше он всегда стоял, потупившись, и нервически старался ни с кем не встречаться взглядом, то теперь глядел на все прямо, спокойно и целеустремленно.