Чад Луцке - О приютах и мухах

Ингрид стоит на пороге и следит за мной. Ей ужасно жарко, она задыхается. Обычно мама на протяжении дня обрызгивала ее водой, чтобы та оставалась в прохладе. Я подхожу к кондиционеру и снимаю переднюю панель. Ищу видимую причину, по которой он может не работать: отсоединившиеся провода или что-то в этом роде. Не нахожу ничего, кроме глубоких отверстий и чего-то напоминающего фильтр, покрытый толстым слоем плесени, никотина и пыли. Я понимаю, что не имею ни малейшего представления о том, чем занимаюсь, и ставлю панель обратно. Потом иду вдоль шнура, вставляю вилку в розетку. Хорошенько стучу по корпусу кулаком и включаю устройство. Оно не издает ни звука, но я слышу, как где-то в доме раздается тихий хлопок. Кажется, выбило пробки, но свет еще горит.

Прости, Ингрид. Я пытался.

Я хватаю ранец и беру Ингрид на руки. От нее так и разит двумя пачками в день. Она коротко скулит, а потом облизывает мое лицо, отчего мне становится еще тяжелее. С ней и своими вещами я выхожу из дома. Мистер Артуэлл по-прежнему сидит в кресле-качалке. Он поднимает пиво, и я киваю, затем подхожу к его забору.

— Послушайте, мистер Артуэлл… Вы любите собак?

— Люблю.

— Хотите завести?

— Не могу… Аллергия. Я от них чихаю во сне, а потом просыпаюсь с коркой на глазах. То еще зрелище. — Он указывает на Ингрид, которую я держу на руках. — Ты же не собираешься избавиться от этой крошки, а?

— Э-э… Нет. Просто у одного друга есть щенки… Я обещал поспрашивать.

Каждый раз, когда вру, я думаю о Картере, а потом мне становится из-за этого стыдно. Но он, наверное, сам в этом виноват.

Я прохожу четыре квартала, пока не достигаю 32-й улицы, и тогда поворачиваю направо. Я стараюсь держаться подальше от солнца, иду в тени козырьков и деревьев, насколько это возможно; несу в потеющих руках Ингрид, ее шерсть липнет ко мне, раздражая кожу. Эта маленькая пыхтящая печка такая же жалкая, как я. А может, и еще более жалкая.

Еще шесть кварталов, и я оказываюсь перед Обществом защиты животных Ривервью, кирпичным зданием с нарисованными на стенах зверями. По пятницам Общество закрывается рано, но я знаю, что у них есть приемные коробки — маленькие лотки для собак и кошек, где люди могут оставлять животных в отдельных загонах до понедельника, прежде чем Общество откроется и им начнут искать новых хозяев.

С одной стороны здания прикреплены два больших ящика. Над каждым грубо нанесенные краской надписи: над одним — 'Собаки', над другим — 'Кошки'. Я смотрю Ингрид в глаза и пытаюсь дать ей понять, что спасаю ее, что она обретет лучший дом и, независимо от того, я ли брошу ее сегодня, или какой-нибудь незнакомец на следующей неделе, это должно быть сделано. Оставить Ингрид одну с мамой в душном доме было бы куда более жестоко. То, что делаю я, правильно.

Я обнимаю Ингрид, крепко стискивая ее и вдыхая запах пожелтевшей шерсти. Я ненавижу мать за то, что она взвалила на меня такой груз. Ингрид поворачивает ко мне морду и слизывает соленую влагу с моего лица. Я поднимаю откидную деревянную дверцу и ставлю Ингрид в ящик. Она вытягивает в мою сторону шею, изо всех сил старается лизнуть мое лицо. Я крепко зажмуриваю глаза и отпускаю ее. Она соскальзывает по металлическому пандусу и пропадает из виду. Я слышу звук, похожий на лязг цепи, и защелка сдвигается. Затем отпускаю крышку и кричу, пока не начинает болеть горло. На мгновение мне кажется, будто я потеряю контроль над собой и сейчас соберется толпа, чтобы поглазеть, как я корчусь на земле, пытаясь выпустить каждую частичку боли, которая меня переполняет. Я испускаю стон сквозь крепко стиснутые зубы. Я снова кричу и бью рукой по расписанной стене. Мой кулак тотчас разжимается, костяшки пальцев пронзает боль. От кожи отрываются два лоскутка и липнут благодаря крови, которая сочится из ран. Я смотрю на стену, на то место, куда ударил, надеясь увидеть, что она повреждена, что боль, которую я причинил себе, нашла отражение. Но краска, совершенно нетронутая, блестит и будто насмехается надо мной.

Сидя на полу в спальне Картера за настольной игрой, я чувствую себя еще более одиноким, чем раньше. Я держу все в себе, а сам хочу рассказать про маму. Но не могу. Я думаю о том, что это, наверное, последние выходные, которые я проведу у Картера, и хочется просто насладиться ими как следует. Но пока друг радуется тому, что я у него в гостях, я думаю лишь о маминой смерти и представляю Ингрид, которой придется до понедельника просидеть в клетке среди других удрученных животных, некогда питавших восхищение и доверие к тем, кто их кормил, а теперь растерянных и страдающих.