Наталья Полухина - Письмо. Серия «Другая сторона»

В этот раз так легко не обошлось. Меня больно крутануло в воздухе, как штопором открывали бутылку, чуть не переломало кости, затрещали суставы, было ощущение, что сейчас вывернет с мясом, но вывернуло только меня прямо на траву. Упал я лицом прямо в свою блевотину, оттолкнулся руками. И вот меня поднимает и крутит снова. Я не паникую, нет, я просто жду, когда всё это закончится, обычно я пугаюсь именно так. Меня обернуло ещё пару раз, морская болезнь у меня всегда была и сейчас она проявила себя целиком на траву. Единорога крутило вместе со мной, рядом. Я его не держал, чашку раскрошило и черепки упали снегом в грязь, созданную мной. В голове гудел гонг, вместо голоса мне это понравилось меньше, я был готов на всё к концу соковыжималки. Меня резко поставило на ноги, я опрокинулся на них, как неваляшка. Была такая игрушка – Ванька-встанька, я застал только один экземпляр прямо вот здесь, в этом доме, на этой поляне. Бабушка показала мне его, грязного, а теперь это я, я тот Ванька Встанька. Ноги стали чугунно тяжёлыми, они вросли в землю, а за шею будто кто-то потянул. Внутри пустота. Я покачался на ступнях некоторое время и устремился внутрь дома.

Попал прямо в дом к мальчишке. В тетрадке я прочитал, что его звали Бобби. Бобби. Странное имя для наших широт, я иду, Бобби. Где там у тебя ванная? Семья Бобби шумела наверху, я забежал и закрылся в ванной внизу. Мне было плевать на присутствие людей. Я ополоснул футболку прямо под краном и надел на себя мокрую. Рубашку почистил влажной рукой, ничего, пусть высохнет. Отряхиваю брюки, смотрю в зеркало и вижу синие круги вокруг глаз. Эй, ты кто? Ты ужасен! Прислушался под дверью, никого. Похоже, что все наверху. Я не боялся, что меня поймают, мне всё ещё казалось, что произошедшее не настоящее и этого на самом деле в реальной жизни не происходит. Приоткрыл, шагнул и тут же в сторону, в гараж. Очнулся уже в своём гараже. На полу. Это выглядело так, будто просыпаешься ото сна, резко, хлопком, испугавшись.

*

Пол бетонный, холодный. На улице снова воют. Жутко. И успокаивающе, снова, снова. Начал вставать и поджал ноги, понял, что штаны мокрые и тёплые. Не помнил, когда это случилось. Как в детстве, когда ночью просыпалась в мокрой постели, если дед бродил по дому со стонами. Нащупал выключатель осторожно и бережно. Нажал, тусклая «лампочка Ильича». Тут столько барахла валялось от деда и отца, сбросил свои джинсы, боже, я когда-то ими дорожил, радовался, когда купил. Плевать. Сбросил их, швырнул в кучу серого тряпья. Надел какие-то старые пыльные рабочие штаны, найденные в той же куче. Застегнул ремень. Готово. Щупаю тетрадку, она тёплая, хранит тепло нормального. Живого. Здесь, в неопределённой дроблёной неразберихе многое не казалась живым, нарисованное плохо и смазано, небрежно. Я сам превращаюсь в пустое. В хрупкую несчастную оболочку, которую начинают растаскивать на части неведомые слепые силы. А если я трогал тетрадь, мир вокруг наполнялся, насыщался светом, становился настоящим и живым. Я сам пропитывался теплом, желанием, дыханием, жизнью, мыслями. Смелостью видеть.

*

Меня утешала идея, что всё рано или поздно закончится. И хорошее, и плохое. Улавливаю этот правильный ритм и держусь этой мысли, как малыш мамочки. Хочу прекратить этот кошмар, но мне не кажется правильным сесть сейчас в авто и уехать. Я пытаюсь дозвониться психиатру, друзьям и близким. Гудки. Никто не берёт трубку. Легче дозвониться чертям в ад! Не знаю, куда я сам уеду, если меня раскрутит над землёй в пежо с работающим двигателем. Или если я пересеку линию ворот и влечу в стену домика Бобби всеми лошадиными силами. Что ж. Остаёмся. Я открыл тетрадь, уселся в кресло-качалку в холле, взял карандаш и замер. Почему-то решил, что если запишу свои воспоминания, мне станет лучше. Я писал под хруст крыс в других комнатах и блуждающие звуки чужого дома, которые то возникали, то исчезали, будто звуки радиостанций, если крутить ручку старой радиолы.

*

Если быть честным, я и не очень-то хотел сюда кого-то звать. Боюсь, что кто-то мне родной и близкий, любимый, приедет меня спасти и попадёт вместе со мной в эту ловушку. Не могу себе позволить даже мыслить про такое. Страшно, отчаянно страшно, безнадёжно и безвыходно. Я понимал, что я один, полностью, и у меня есть лишь малыш Бобби, голос и воспоминания.

Когда я был совсем маленьким, однажды я застал деда за разговором с кем-то во дворе. Он стоял ближе к забору. Забор тогда ещё не был так безнадёжно стар. Дедуля говорил и размахивал руками, кричал на невидимого собеседника. Воздух вокруг него замер и звенел, будто дедушка находился в коконе из застывшего воздушного света. Напротив, там, где должен был стоять невидимый собеседник, воздух плескало и колыхало, будто желе. Зенит дня сверкал жизнерадостным пейзажем, такое же, как нынче, лето. Яблони плодоносят, излучают аромат своих легендарных плодов. Ворчат пчёлы, а розы, согревшись в солнце, тонко ноют откровенным, немного навязчивым, неприлично сладким. Всё земное, насыщенное, безопасное. А у ворот дед, и я смотрел тогда и понимал, что мир хрупок, он пластичней, уязвимей, чем моё тело хочет знать. И если вот так стоять и разговаривать с никем, мир возьмёт вдруг и треснет. Разорвётся и раскатится бусами по окружности земного шарика, необратимо. А из чёрного чужого ничего вывалится чужое неизвестное.